Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Мы поднялись по этим ступеням. Но прежде чем войти в храм, Рыбак велел мне сделать три круга по галерее, с запада на восток.
«Ну, вот. Теперь Луговес рассмотрел тебя. Теперь можно войти внутрь», – сказал Рыбак, когда я трижды обошел вокруг дома.
Внутри я увидел деревянного идола. У него не было туловища. Зато были три шеи и три головы, смотревшие в разные стороны. И каждую из голов венчали рога: правую – оленьи, среднюю – бычьи, а левую – бараньи. А так как я эти головы принялся разглядывать, Рыбак мне сказал:
«Что тут не ясно? В кранноне каждый бог имеет три головы. Потому что ему надо не только видеть настоящее, но проверять прошлое и заглядывать в будущее. И даже если его изображают с одной головой, знай, что на самом деле у него три лица и три взгляда на вещи».
Я учтиво кивнул и, отвернувшись от идола, стал с интересом рассматривать многочисленные деревянные и глиняные фигурки, которые стояли на широкой полке по всему периметру помещения. То были изображения людей и животных, а также различных частей тела и внутренних органов: шей и голов, рук и ног, сердца и печени, и тому подобное.
«Не надо таращиться! – сурово заметил Рыбак. – Если Девзон тебя исцелит, мы тоже сделаем ему приношение. А пока подойди поближе к Белену. Пусть он изучит твою болячку».
Я уже давно обратил внимание, что всякий раз, говоря о боге, Рыбак произносит разные имена. А потому спросил:
«Б-белен?… Или Д-д-девзон?… А ты еще г-г-говорил…»
Рыбак сердито прервал меня:
«Не смей заикаться, когда произносишь имена богов. А если хочешь показать Белену, как ты заикаешься, то лучше считай от одного до десяти. Но «три» пропусти, потому что в кранноне это священное число».
Я, как мне было велено, подошел к идолу и стал считать вслух.
На цифре «шестнадцать» Рыбак меня остановил.
«Ну всё! Наслушались твоего кваканья! – сказал он. – Теперь помолчи. А я прочту молитву. Попрошу за тебя».
И принялся на галльском языке читать какие-то словно стихи: громко, властно, торжественно.
А кончив читать, приказал:
«Пойдем отсюда. Нельзя тебе, чужеземцу, долго здесь оставаться».
(4) Когда мы вышли из здания и прошли через ворота, Рыбак велел:
«Теперь до самого вечера рта не открывай. Молчи, словно совсем онемел. А утром, как встанешь, попробуй. Думаю, Белен поможет. А если нет, опять приходи. Как сегодня».
И лишь когда мы почти совсем спустились с холма и дошли до того места, где я раздавил зеленого жука, Рыбак ответил на мой вопрос, о котором я уже успел забыть.
«Белен, Девзон, Магузан – какая разница. У каждого народа – свое имя для этого бога. Эдуи называют его Луговесом, секваны – Девзоном, треверы – Магузаном, нервии и прочие белги – Гранном. В Британии он и вовсе – Гойбни… Гельветы предпочитают звать его Беленом… Греки, а потом вы, римляне, богов разных племен и народов объединили в этот, как его… забыл слово… У кельтов такого нет».
Я открыл было рот, чтобы подсказать Рыбаку слово «пантеон». Но он тут же шлепнул меня по губам и испуганно воскликнул:
«Я же сказал: до утра ни единого слова! А то не подействует! Всё испортишь, глупый заика!»
Мы расстались возле буковой рощи.
Придя домой, я написал на восковой дощечке: «Дал зарок не говорить до утра» и показал Лусене. И чуткая моя мачеха-мама не тревожила меня разговорами и другим запретила.
XII. На следующее утро я выпрыгнул из постели, сбежал по лестнице в атриум, выскочил из дома на улицу, добежал до озера, и только там стал радостно говорить, вернее, считать от одного до шестнадцати. Две первые цифры я произнес великолепно. На цифре «три» лишь немного запнулся. «Четыре», «пять» и «шесть» проговорил более или менее ровно. А начиная с «семи» в горле у меня стали возникать привычные судороги, которые раз от разу усиливались, так что слово «шестнадцать» я одолел лишь с пятой попытки.
Ты думаешь, я огорчился? Ничуть. Я рассмеялся и подумал: «Интересно, что теперь скажет мой Рыбак?»
Мне так было любопытно увидеть его реакцию, что, не заходя домой и не завтракая, я тут же отправился в гельветскую деревню.
По дороге туда я, однако, очень внимательно смотрел себе под ноги. И, представь себе, многие муравьи, шесть дождевых червей, два жука (один черный, а другой желтый), одна пестрая бабочка своей короткой жизнью были обязаны этому моему вниманию – я бы наверняка раздавил их, если б не следил за своими ногами, попутно запоминая и подсчитывая спасенные существа.
С нетерпением я дожидался, пока Рыбак причалит к берегу, пока в сопровождении лебедя отнесет свой улов в мазанку, пока лебедь вернется на озеро, и лишь затем вышел из укрытия и уселся на берегу пруда под ореховым деревом.
Рыбак почти тут же вышел ко мне. И сурово спросил:
«Не помогло?»
Я радостно помотал головой.
«Ты, поди, вчера разговаривал?» – еще суровее спросил гельвет.
«Н-н-ни с-с-сло-в-ва не п-п-произ-з-з…» – попытался возразить я, но Рыбак брезгливо перебил меня:
«Какая гадость! Лучше молчи и не порти утренний воздух!»
Я замолчал. А Рыбак сел рядом со мной и задумался.
Сидел он не так, как мы, римляне, обычно сидим. Колени он не выставил вперед, а сильно развернул их в стороны, икры плотно прижал к бедрам, ступни вывернул подошвами вверх. В этой, как мне представляется, крайне неудобной позе он долго сидел, вытянув спину и голову задрав к кроне ореха. А потом, не глядя на меня, начал спрашивать, уже не так грозно и свирепо.
«Значит, Белен не помог?»
Я покачал головой.
«Значит, ты не просто болен. Ты еще и нечист. Неужели не ясно?»
Я пожал плечами.
«Значит, надо тебя еще и очистить».
Я хотел спросить: от чего очистить? Но Рыбак, который, похоже, навострился читать мои мысли, сказал:
«Откуда я знаю, от чего?… Жуков и прочих живых существ ты за свою маленькую жизнь успел передавить, наверно, целые горы… Знаю, знаю! – тут же нетерпеливо воскликнул гельвет. – Теперь ты стал ходить осторожнее. Это хорошо. Но горы загубленных жизней!.. Как я сразу не сообразил?!.»
Рыбак с досадой хлопнул себя по лбу. И вдруг испуганно спросил:
«Послушай. А ты никогда не ел журавля?»
Я покачал головой. Павлина я как-то ел – во Вьенне, у Венусилов, когда еще был жив отец. Но журавля – нет, никогда.
«Вы, римляне, любите есть эту зловещую птицу, – продолжал гельвет. – Вам не известно, что часто под видом журавля нам являются зловредные демоны и грязные женщины – (вообще-то, Рыбак иначе выразился, но я, как и обещал тебе, «перевожу»)… Так точно, не ел?!»
Я еще сильнее затряс головой.
И тогда Рыбак торжественно объявил:
«Тогда решено. Завтра пойдем очищаться. Завтра представляю тебя Леману. До завтра, грязный заика». – При последних словах Рыбак весело улыбнулся и приветливо посмотрел в мою сторону.
«А с-с-с…», – попытался возразить я. Но Рыбак не дал мне до конца прозаикаться.
«С-с-с, – передразнил он меня и сказал: – Сейчас поглядим».
И стал смотреть на небо. В небе высоко над нами кружила какая-то одинокая черная птица.
«Это ворона, – сказал Рыбак. – И она не черная, а серая. То есть с нашего гатуата. Видишь, она не садится ни справа, ни слева… Значит, с-с-сегодня никак нельзя! Завтра! В обычное время!»
Встал и ушел в свое жилище. А я отправился домой.
(2) Назавтра, однако, оказалось, что дует «дрон» – «холодный и разрушительный ветер», а нужно, чтобы дул «вестник надежды и перемен» – тот самый, при котором мы ходили к Белену. «Дад» ему имя.
На следующий день, во-первых, дул «брокк», а не «дад», а во-вторых, как объяснил мне Рыбак, серая ворона с нашего гатуата якобы сообщила ему, что сегодня бесполезно идти к Леману, потому что «бог скрылся и не увидит».
А на третий день скрылся и сам Рыбак – дом его был заперт, хотя лодка стояла у причала.
Отсутствовал он два дня.
И лишь на пятый день, когда я пришел под ореховое дерево, Рыбак вышел ко мне из мазанки.
«А сегодня какой ветер?» – спросил я его. (Я по-прежнему заикался, но с твоего позволения, Луций, не всегда буду передавать это заикание в своих воспоминаниях.)
Гельвет задумчиво смотрел на меня, словно не слыша вопроса.
«Ворона опять не разрешила?» – полюбопытствовал я.
Рыбак не ответил, развернулся и пошел в сторону озера. И лишь сделав не менее двадцати шагов, крикнул, не оборачиваясь:
«Давай, заика, шевели ногами! Орел не ждет! Неужели не ясно?!»
(3) Мы вышли на озеро и пошли на север, то есть не в сторону Новиодуна, а в противоположном направлении, и не по дороге, ведущей в Лусонну, а по узкой тропинке, вьющейся возле самой кромки воды.
Разумеется, я изо всех сил старался смотреть себе под ноги, чтобы, ни дай бог, не наступить на кого-нибудь в присутствии гельвета.
Через некоторое время Рыбак ворчливо заговорил со мной:
«Какая тебе разница, разрешила или не разрешила ворона? Ты так занят собой и своим заиканием. Ничего вокруг себя не замечаешь».
Я промолчал, хотя уже давно был уверен в том, что замечаю намного больше других людей и что в этом мой талант и моя особенность.
