Александр Казанцев - Школа любви
— Тебе голову напекло, Костя? — радостно и в то же время грустновато засмеялась она. — Люди ведь кругом! Учительницы из нашей школы, ученики…
Да, не одни мы были. Наш дачный кооператив «Пчелка» — учительский. (Елена к тому времени уже лет семь как из института ушла, преподавала физику в школе). На соседних участках вовсю кипела работа — нужда толкнула малоимущее учительство к земле. Голоса перепархивали, смех…
Не уняв накал свой внезапный обзором соседних соток, предложил я Елене:
— А давай спрячемся! Тут в лесу тоже бурундук живет…
— Какой бурундук? — не поняла сперва Елена, потом во взгляде ее будто марево затрепетало. — А-а, вспомнила… Шальной ты, Костя!..
Милое дело входить зимой в дачную электричку: ни ора, ни давки, ни работы локтевой… Летом-то вагоны как в гражданскую войну штурмуются, а тут я, будто барин в «первый класс», вошел не спеша. Правда, баре с рюкзаком и лопатою не ходят. Да и вагону электрички до «первого класса», как до луны, — грязный, с ни разу, наверно, не мытыми, кое-где побитыми стеклами, с матами и махровой банальщиной, выцарапанной и вырезанной на темно-желтых от потрескавшегося лака скамьях. Сел я на одну такую, а на противоположной скамье увидал в сумерках… труп.
Скрюченное маленькое тело покрыто грязной дырявой тряпкой, которая, возможно, когда-то была одеялом, из-под нее только желтый лоб виднеется да острый нос торчит, ну и космы еще спутанные и серые, как чердачная стекловата. Старуха… Покойница…
В ужасе я чуть было не сцапал кого-то из проходящих за руку, но тут острый желтый нос сморщился, и старуха чихнула, открыла водянистые бесцветные глаза, глянула сквозь меня, будто и я водянисто-бесцветен, выпростала из-под тряпки, которой укрывалась, страшно худую, не желтую даже, а грязно-глинистую руку с давно нестриженными ногтями и поскребла с сухим треском в голове, потом икнула негромко и вновь прикрыла глаза полупрозрачными веками.
Подхватив лопату и рюкзак, я подался дальше по проходу вагона, ловя себя на мысли, что почти не обрадовался «оживанию» старухи, ухожу от нее подальше с чувством брезгливости: как бы вшей не набраться!..
Минувшим летом пригородная электричка уже награждала вшами многих. По городу поползли слухи, что близится эпидемия тифа, есть уже случаи… И все стали костерить бомжей, ночующих в пригородных электричках: от них, дескать, вши, от кого же еще!
Диву даюсь, кстати, как прижилось на земле русской это уродливо-ублюдочное слово, не слово даже, а милицейская аббревиатура: «бомж» — по первым буквам. Куда уж оруэлловскому новоязу до этого отечественного продукта словотворчества! Уродливое время и слова-то рождает уродливые…
Думая так, почти до конца вагона дошел, да остановился, еще одну явно бездомную увидав: на последней лавке поднялась и села кудлатая, будто неделю не чесанная деваха в расплющенной шапке из траченного молью каракуля. Лежала она, видать, подложив под щеку чем-то наполненную авоську, из-за чего ромбики сеточного плетения четко отпечатались на ее румяной со сна щеке. Шалава терла кулаками глаза (под одним из них успел разглядеть я довольно свежий синяк) и широко зевала. Чуть было не дойдя до нее, я повернул назад и сел на скамью ближе к середине вагона.
Не великоросское сострадание вовсе, а досаду и брезгливость ощутил я: ездят тут всякие! Некому, что ли, на конечной станции по вагонам пройтись да выгнать таких вот, чтоб не ночевали, а то ведь гадят даже!.. Потом вспомнил, что вот такие же бомжи и бомжихи, чуть похолодает, забираются в пригородные дачи, харчуются остатками хозяйского провианта, дрова изводят, у печурок греясь, и хорошо еще, если только уносят что-либо из дачных вещей, но не бьют стекол, пожаров не устраивают… И хотя в избушке моей непрошеные гости остановиться не могли бы, поскольку печи нет и даже пол еще не постелен, почуял я, как изнутри во мне поднимается злоба при мысли, что вряд ли избежать лиходейных визитов, когда постройку до ума доведу…
Электричка, наконец, тронулась, проплыл за вагонным окном деревянный, крашенный в ярко-зеленый цвет вокзальчик Томск-2, и мне живо вспомнилось, как отсюда же, только в другую сторону, много лет назад увозил поезд на сельхозработы шумную вчерашнюю абитуру, здесь я и должен был впервые увидеть Елену, но как-то не приметил ее тогда. То августовское утро было пасмурным, но в душе у меня, помнится, плескалась радость — успел ведь домой съездить, не только с мамой, но и с Ромашкой повидаться, а теперь вот, можно сказать, уже студент! — и мир вокруг казался очень основательным, надежным, и не наблюдал я, кажется, хмурых либо недобрых лиц…
Своевременность нашего «заземления» осознали мы, когда весь Томск, как и другие города России, накануне зимы исписываться стал тайно по ночам зловещими пророчествами, криво, но крупно выводимыми на заборах, автобусных остановках, на стенах домов, гаражей, на первом снегу даже. Поначалу душу леденило, когда читал: «Матери, спасайте детей! Идет голод!» Или: «Сион готовит голод! Долой еврейское иго!» А чаще — кратко и крупняком: «Голод!!!» И хоть понималось, что кому-то нагнетание этой истерии очень даже на руку, все равно тревога нарастала, да и стремительно пустеющие прилавки магазинов поводов для оптимизма не оставляли — ведь даже по карточкам не всегда купишь самое необходимое…
Но ко всему, видно, человек привыкает: не только у меня, конечно, леденела душа от рукописных угроз и пророчеств, а потом и я, и другие проходить стали мимо надписей таких, даже головы не повернув, с равнодушием обреченности или пофигизма. Ну, так это, может, еще страшней… «Мы живем, под собою не чуя страны…» Уж кому, как не мне, остро ощущать это, ведь даже родина моя малая стала вдруг «ближним зарубежьем». На кощунственной мысли себя ловил: «Хорошо, что не дожила до этих времен моя мама, отчаянная идеалистка…»
Размышления мои прервал сиплый голос, тщательно, но как-то бесцветно выговаривающий:
— Купите лирику… Стихи о жизни… Автор перед вами…
Я обернулся и увидал старика, больше половины лица которого укрылось под клубящейся белесым дымом бородой, но, словно восполняя это скрадывание, бугристый нос незнакомца мощно выдавался вперед, и глаза под толстыми линзами были неестественно увеличены и печальны. На солдатскую похожая ушанка, утепленная, но довольно-таки замызганная синтетическая куртка и боты типа «прощай, молодость»…
— Стихи купите в дорогу… Автор перед вами… — в голосе старика ни печали, ни радости, ни желания даже быть убедительным для лучшей реализации своих книг.
Ничего парнасского не было в облике старика, но в руке он действительно нес щепоть тоненьких книжек, а другой рукой держался за широкую лямку перекинутой через плечо обшарпанной сумки из искусственной кожи, где, понял я, таких же книжек немало.
— Стихи о жизни моей… Недорого…
Лишь «версификаторской солидарностью» движим, вынул я из кармана мелкую купюру и отдал старику в обмен на книжонку, изданную, судя по всему, в какой-то захолустной типографии, даже название на обложке пропечатано блекло. Но прочесть все-таки можно: «Моя жизнь».
Солнечным зайчиком просверкнула благодарность в огромно-печальных глазах старика.
— Читайте на здоровьице… Здесь все правда, как было… — и пошел дальше по вагону, и за дверью тамбура скрылся, так и не заинтересовав больше никого своим «товаром».
Я открыл книжку… Ясно. Махровая любительщина… А ведь наскреб где-то денег на издание, может, последние вещи продал. Жалко старика, он, видать, думал хоть этим в памяти людей остаться…
Спрятал в рюкзак стариковскую «Мою жизнь», достал том Оруэлла, но читать не смог — мешал громкий разговор двух теток, сидящих за моей спиной.
— Ограбила нас Россиюшка роўдная! — причитала одна, словно пела страдания. — Всю-то жизнь мы на нее мантулили, жилочки вытягивали, а она без всего нас и оставила!..
— Так не страна же, а правители виноваты, — рассудительно поправила другая, чуть вроде голосом помоложе. — Ленина охаяли, Сталина кровопийцей выставили, Хрущева — дураком, Брежнева — вором — всех они дерьмом измазали, а сами только горло драть и научились!
— Кабы только горло драли, так ведь с нас последнюю шкуру дерут! — поправила так же нараспев старшая товарка.
— Каждый народ достоин своего правительства, — веско вставил сидящий через проход цветущий мужчина в пыжиковой шапке, новехонькой дубленке, в распахе которой красовался ярко-красный вязаный шарф.
Тетки, похоже, сомнительный штамп этот раньше не слыхали, смолкнув, обмыслили его с уважением, но старшая все же не согласилась.
— Ой, а народ-страдалец чево страмить? — пропела она патетически. — Народу-то нонче горше горького!.. Я вон на книжке кровные копила, мозолями добытые, считала их, пересчитывала, радовалась: и на похороны хватит, и на поминки, и кой-чего детям да внукам останется… Ну, и где мои тыщи теперь?..
