Житие маррана - Маркос Агинис
Никогда раньше Франсиско не видел отца в таком состоянии и растерялся, не зная, куда девать глаза, куда девать руки. Так что же с Диего? Он умер? Сошел с ума? Снова арестован? Лучше провалиться сквозь землю, чем смотреть на корчи этого поверженного в прах, искореженного человека. Юноша робко погладил его по взмокшей спине. Отец затих и благодарно сжал руку сына.
— Диего уехал… — проговорил он осипшим прерывающимся голосом. — Его отправили в монастырь на покаяние, затем дали разрешение покинуть Перу; он сел на корабль и… и уехал в Панаму… Кто знает, где он сейчас… Кто знает… Он не пишет. А может, и пишет, да писем мне не передают.
Отец оперся кулаками о колени и с превеликим трудом поднялся. Доковылял до жаровни, на которой закипала в котелке вода, и, смущенно глядя в пол, попросил Франсиско достать с полки вяленое мясо, капусту и перец. Хлопоча над варевом, он сказал сыну, что свечи в шкафу, одеяло в сундуке, а хлеб на завтра в корзине. Франсиско и сам не заметил, как между ними завязался обычный разговор, поначалу вялый, но все же разговор.
67
Какое ханжество! — возмущается про себя вице-король. — Клеймя в проповеди тщеславие и гордыню, инквизитор Гайтан не сводил с меня глаз. Даже процитировал шестую главу из Матфея: «И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою». Да инквизиторы сами обожают красоваться на людях, кичась своей неограниченной властью.
С их непомерными притязаниями я столкнулся, едва прибыв в Лиму. В первое воскресенье Великого поста в соборе должны были, как обычно, оглашать Генеральный эдикт веры. Но рехидоры городского совета, которым в знак почтения полагалось сопровождать инквизиторов в храм, совершили оплошность и вместо того, чтобы зайти за каждым к нему домой, решили сопроводить всех скопом из дворца инквизиции. Какая глупость! И кому только пришло в голову нарушать протокол? Инквизиторы, разумеется, разобиделись и, когда кортеж выстроился, в наказание запретили чиновникам шествовать рядом, а велели идти впереди, как будто они слуги, криком возвещающие о приближении господ. Рехидоры удивились подобному недружелюбию и вежливо отказались занимать места не по чину. В ответ инквизиторы взбеленились, принялись поносить ослушников и угрожать им. Те оробели, но не оставили попыток договориться. Инквизиторы же разъярились еще пуще и приказали заковать рехидоров в цепи. Тут уж несчастные вконец перепугались, бросили святых отцов посреди улицы и поспешили укрыться у меня во дворце. Пришлось взять их под защиту, однако дело на этом не кончилось.
Я обратился к инквизиторам с письмом и после всевозможных словесных реверансов (а с лицемерами по-другому нельзя) сообщил, что, по моему разумению, рехидоры вовсе не желали никого оскорблять, а просто отстаивали свои законные права и привилегии. Инквизиторы же (тут я не удержался от выпада) превысили полномочия, угрожая арестом чиновникам, один из которых — рыцарь ордена Калатравы. В заключение я предложил просто забыть об этом досадном недоразумении.
Инквизитор Вердуго (подходящая фамилия для столь кроткого человека[50]) ответил незамедлительно. Каждая строчка его послания сочилась ядом. Со скрытой иронией (как и подобает настоящему ханже) он похвально отозвался о моих усилиях по укреплению власти инквизиции, ведь любое частное лицо, в том числе наместник его величества, просто обязано прилагать их. (Явный и агрессивный выпад в мою сторону, напоминание о том, что я — всего лишь подчиненный.) По мнению Вердуго, рехидоры, не пожелав сопроводить инквизиторов от дверей их жилищ, совершили возмутительный и непростительный поступок, причиной которому является затаенная ненависть к инквизиции, стремление помешать ее благородному труду и даже заговор. Мало того, рехидоры посмели самовольно бросить сопровождаемых, таким образом публично их оскорбив. А следовательно, говорилось в письме, я не должен препятствовать законному намерению инквизиции арестовать смутьянов.
Вызывающий тон инквизитора привел меня в бешенство, и я тут же написал ответ, но уже без всяких завитушек, совершенно забыв, что подвергаю опасности не только свое положение, но и жизнь. Пришлось напомнить, что здесь, в Лиме, никто не вправе вторгаться в юрисдикцию наместника его величества короля Испании. А потом не стесняясь добавил, что в этом деле трудно отличить главное от второстепенного, а именно истинные упущения от воплей раненого самолюбия. Теперь пришел мой черед не просто атаковать, но вонзить шпагу по самую рукоять, заметив, что любовь и почтение к инквизиции выражаются вовсе не в том, чтобы непременно провожать ее служителей от крыльца до церковных врат по случаю такого заурядного события, как чтение эдикта веры. А посему пустячный проступок рехидоров ни в коем случае нельзя квалифицировать как неповиновение, публичное оскорбление и проявление ненависти. В завершение я предложил оставить окончательное решение за его величеством.
На сей раз инквизитору понадобилось время, чтобы обдумать каждое слово. Он написал, что вопрос об аресте рехидоров находится в ведении инквизиции (раз вцепившись, этот пес уже не разжимает челюстей) и что, если бы я не противился, все бы давно уладилось. Инквизиторы, конечно, и рады бы передать это дело мне, но увы, долг не позволяет.
Я, разумеется, обратился за советом в Королевскую аудиенсию, и сведущие судьи сказали, что для капитуляции оснований нет, но сообщили, что эти негодяи собираются оболгать меня и выдвинуть ложные обвинения, которые вскорости могут дойти до Супремы, Высшего совета инквизиции в Севилье. Я благоразумно (вопреки собственным чувствам и убеждениям) сбавил тон, опасаясь, как бы эта нелепица не обернулась для меня непоправимой катастрофой. Однако не смог справиться с возмущением и написал коралю, уведомив его величество, что достопочтенные и многоуважаемые святые отцы (хочешь не хочешь, а приличия соблюдать приходится) слишком уж пекутся о своей репутации; за гневом по поводу протокольных нарушений кроется горячее желание отвоевать себе побольше места, оспаривая не только мои полномочия, но и полномочия церкви. Вскоре я с облегчением узнал, что архиепископ Лимы — сам архиепископ! — придерживается похожего мнения и считает, что инквизиторы не прочь заполучить привилегии, равные привилегиям королевского наместника.
Любопытно, что архиепископа нашего зовут Бартоломе Лобо Герреро[51], а значит, его голыми руками не возьмешь. Но и у инквизитора фамилия говорящая — Вердуго, как мы помним… Интересно, почему Господу было угодно поместить меня между такими персонажами? Видно, неспроста.
