Житие маррана - Маркос Агинис
А в ушах маркиза де Монтесклароса всё звучали слова, сказанные с нескрываемой угрозой: «Особые полномочия… Исключительные права…»
66
Хибарка, где обитал Диего, притулилась за углом портовой лечебницы. Франсиско стоило большого труда скрывать боль, которую вызывал в нем этот сломленный человек — его нелепая походка и заискивающая улыбка, не сходившая с лица, руки землистого цвета, висевшие, точно плети, вечно опущенные подслеповатые глаза. Жалкая пародия на уверенного в себе врача из Ибатина. Толкнув дверь, кое-как сколоченную из кривых досок, Диего виновато пробормотал:
— Нам сюда.
На двери не имелось ни замка, ни засова, а одна из трех петель была оторвана. Франсиско чуть не плакал от стыда, видя, в какой убогой норе ютится его отец. Перед глазами головокружительно-ярким видением встали их апельсиновый сад и прекрасный светлый дом с синими изразцами. Из темной конуры пахнуло плесенью. Видение рассеялось, и юноша окинул взглядом неумело побеленные глинобитные стены, земляной пол и тростниковую крышу — в ее прорехи заглядывало хмурое небо Кальяо.
— Дожди тут у нас редко случаются, — словно оправдываясь, проговорил Диего.
Под стать жилищу была и обстановка: латунный кувшин и глиняный черпак на столе, заваленном бумагами и книгами. Еще книги — на полке. Соломенный тюфяк. Две скамьи — одна у стола, другая в углу; в глубине комнаты — сундук и шкафчик, давно утративший дверцы. Вместо вешалки — гвозди, вбитые в стену. На один из них Диего повесил свой санбенито.
Он развел тощими руками, словно говоря: «Чувствуй себя как дома» (как будто можно было назвать домом это обиталище изгоя), подвинул вторую скамью к столу и принялся рыться в сундуке, ища, чем бы украсить свое жилище ради дорогого гостя. А юноше суетливое гостеприимство Диего причиняло невыносимую боль, делая отца еще более жалким. Мул, привязанный к изгороди, радостно встряхнулся, когда хозяин снял с его спины поклажу. Франсиско отнес суму в хибарку, поставил на пол. Распаковал одежду, достал увесистую Библию и котомку, в которой что-то звякнуло. Диего удивленно обернулся на звук. Сын жестом подозвал отца: подойди, мол, посмотри сам. Тот сначала не понял, а потом растроганно спросил: «Неужели подарок?» «Да, — хотел ответить Франсиско. — Подарок от твоего верного слуги Луиса. Подарок, который я всю дорогу берег как зеницу ока». Но не ответил: губы не слушались.
Диего наклонился, ощупал грубую ткань, и глаза его загорелись, как в былые времена. Дрожащими пальцами распутал он завязки и извлек на свет божий хирургическое долото. Протер рукавом, поднес к окну, чтобы лучше разглядеть, и положил на стол, точно хрупкую драгоценность. Лицо озарилось улыбкой, но уже не виноватой, а счастливой. За долотом последовала канюля и прочие инструменты, каждый из которых врач, молча глотая слезы, восхищенно рассматривал и гладил, как руки любимых друзей. А вот и парчовый футляр! Диего потряс его, и испанский ключ отозвался глухим стуком. Не в силах выразить благодарность, отец покачал головой.
Только тогда Франсиско поведал ему, как Луис припрятал инструменты, героически выдержал и зверскую порку, устроенную Торибио Вальдесом, и допрос комиссара. Однако о том, что голод заставлял их с братом воровать мясо на бойне, говорить не стал. Снова погружаться в бездну несчастий, пережитых семьей, было невыносимо.
— Представляешь, я видел самого вице-короля! Мы стояли на берегу, а его высочество как раз прогуливался по каменному мосту. Лоренсо заметил, что маркиз посмотрел прямо на него, и немедленно вообразил себя дворцовым гвардейцем.
Умолчав о том, как он проходил мимо дворца инквизиции и мельком увидел инквизитора Гайтана, Франсиско принялся расхваливать друга: «Лоренсо — парень что надо, не в пример папаше. Думаю, его ждут великие дела и блестящая карьера».
Было что рассказать и о путешествии, и о старых знакомых отца: Гаспаре Чавесе, Хосе Игнасио Севилье и Диего Лопесе де Лисбоа. При звуке их имен Диего только закрыл глаза. Подбородок у него затрясся. Он продолжал жадно слушать, стиснув кулаки, а Франсиско говорил без умолку. Голос, звучавший в сыром полумраке хибарки, разгонял невыносимую тоску. Зашла речь и о доминиканском монастыре Кордовы.
— Мы с братом Бартоломе попрощались. Он перенес удар, но поправился, потому что я сделал ему кровопускание. По всем правилам…
И Франсиско принялся подробно описывать свой первый врачебный опыт, поскольку не хотел касаться болезненных тем, таких, например, как печальная участь брата Исидро Миранды, который повредился рассудком и сидел взаперти. Рассказал он и о прочитанных книгах, и о конфирмации, и о том, что знаменитый епископ Трехо-и-Санабрия похвалил его за усердие. Потом не удержался и сообщил, что у Исабель и Фелипы все в порядке, девочки живут в монастыре, у них есть хлеб и крыша над головой (именно так говорила о своих дочерях несчастная Альдонса).
Лицо Диего оживилось, но во взгляде читалась затаенная боль. Она налагала печать на его уста, не давала ни спрашивать, ни говорить. Однако он с благодарностью слушал рассказ сына, перескакивавший с одного на другое, как прыгает по камням темный чащобный ручей. В глазах стоял немой вопрос: «А что же Альдонса?» До Диего, конечно же, дошло известие о смерти супруги, как и до родных в свое время доходили смутные слухи о пытках, в конце концов заставивших его покаяться и примириться с церковью. Сын все понимал, но не находил в себе сил заговорить о матери. Иное дело — удивительная встреча с братом Франсиско Солано!
— Папа, к нам как будто ангел слетел! — воскликнул юноша. — Он привел с собой горбатого помощника, а спал в корзине… И ругал тех, кто делит христиан на новых и старых.
Франсиско старательно припоминал рассуждения монаха на эту тему. Да, он настоящий святой, и не только потому, что о его чудесах повсюду идет молва, но и потому, что проводил их всех в церковь назло всякому сброду, который только стоял да пялился. В Ла-Риохе у брата Солано был чудак-викарий, которого потом обвинили в иудействе.
— И знаешь, он сказал, что ты благородный человек, раз купил посуду у Антонио Трельеса, арестованного инквизицией.
Диего вздрогнул, посмотрел на сына, но промолчал.
Наконец Франсиско собрался с духом и поведал отцу, какая лавина несчастий обрушилась на семью после ареста отца и старшего брата. Шагнув в эту пропасть, он потерял почву под ногами: зарыдал, закашлялся, закричал, не пытаясь больше сдерживать гневной брани и проклятий. Потом понемногу успокоился, вытер лицо и задал вопрос, которого и сам страшился:
— Папа, а что стало с Диего?
Отец втянул голову в плечи, прижал руку к груди, точно
