Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Все равно бабушка заняла собой весь этот день. Он целовал ее долго и бережно. Были у него мысли, конечно, что… Но он их отгонял. Мало ли кто что скажет? Он больше боялся за нее.
Ранним утром слуги прикрепили чемоданы на задник кибитки. Андрей Соколов приложился к плечику барина. А он чмокнул Андрея в лоб, как всегда. Иван Соколов отправлялся с ним и кучер Иван Виктюков. «Эх, тройка! Птица тройка… куда ж несешься ты?»
Пока он ехал в Москву.
Часть пятая
ЖРЕБИЙ
I
Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,
Как русский, — сильно, пламенно и нежно!
Прелесть моя, Москва, ты преподло со мной поступила! Петербургу чужд, а Москва не приемлет! Варя вышла замуж, а «Москвитянин» публикует статью Шевырева! В Петербурге он мало думал об этой статье, но, въезжая в Москву, вспомнил и рассердился. Погодин с Шевыревым сочли, что Печорин — «призрак, брошенный на нас Западом» и «не имеет ничего существенного относительно к русской жизни».
«Восточные», как зовет их Гоголь, сбрендили вовсе! Россия «из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера»! Ха-ха! Как бы не так!
А мы с Шевыревым некогда вместе учились стихам у Раича. Увы! Бедный Раич и бедные стихи!
С этими мыслями он въезжал в Москву апреля 17-го 1841 года.
Сперва хотел остановиться у Розенов. Но там болен отец, и они собираются уезжать за границу, — и он направился опять к тетке, графине Дмитриевой-Мамоновой, на Воробьевых горах (у нее там было небольшое имение). Она приходилась ему теткой четвероюродной. Мы говорили уже, он предпочитал родственников более дальних.
Он плохо представлял себе, кого хочет повидать в Москве. Почти не с кем встречаться. С Самариным, пожалуй: «восточный», но, кажется, не такой упертый. Умеет слушать.
Может, заглянуть к барышням Мартыновым? Интересно, Вигель в Москве? Ну, если уж он затосковал по Вигелю!..
Всего он пробыл в Москве дней пять или шесть. В один из них, уже к вечеру, он сидел за столом в модном французском ресторане с Павлом Олсуфьевым и молодым князем Львом Голицыным. Оба были не близкие его друзья, но хорошие знакомые. Они привели с собой еще молодого немца, лет двадцати двух, толстого и наивного (как он сам себя аттестовал). Звали его Фридрих Боденштедт. Он был поэт и успел стать в России поклонником Лермонтова. Он даже сумел перевести какие-то его стихи… Сей частный обед во французском ресторане — 20-го примерно апреля 1841 года — можно б оставить вовсе без внимания, если б не этот немец и нарисованный им словесный портрет, который можно сравнить разве что с записью Ивана Тургенева — и то у Боденштедта, пожалуй, интересней и точней…
«„А, Михаил Юрьич!“ — вдруг вскричали двое-трое моих собеседников…» — так описывает Боденштедт.
«У вошедшего была гордая и непринужденная осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. <…> при входе… он выронил на паркет бумажник или сигарочницу и при этом гнулся с такой ловкостью, как будто он был вовсе без костей.
Гладкие, белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого офицера. Очевидно, он одет был не в парадную форму. <…> военный сюртук без эполет».
Боденштедт сказал ему при знакомстве, что ценит его стихи и даже пытается переводить их на немецкий, и удивился тому, как мало это заинтересовало поэта.
«После того как Лермонтов отведал несколько кушаньев и выпил два стакана вина (при этом он не прятал под стол свои красивые выхоленные руки), он сделался разговорчив…»
Про руки Боденштедт отдельно, уже после его ухода, спросил у знающих его:
«— Как с такими холеными руками быть армейским офицером, участвовать в боях?..
Все рассмеялись.
— Не волнуйтесь, — успокоил Олсуфьев, — с этими руками он может остановить в манеже двух разбушевавшихся коней и скручивает на спор петли из шпицрутенов. А откуда у него эта сила, никто не знает. Его воспитывала одна бабушка, и воспитание было самое что ни есть дамское!»
За обедом Лермонтов (видно, был чем-то раздражен — это с ним бывало) задевал почти всех или через одного и «в обращении к прислуге употреблял выражения, которые в большом ходу у многих, чтоб не сказать, у всех русских, но… в устах этого гостя…»
В итоге: «Он произвел на меня столь невыгодное впечатление, что у меня пропала всякая охота ближе сойтись с ним. Весь разговор, с самого его прихода, звенел у меня в ушах, как будто кто-нибудь скреб по стеклу…»
Однако, продолжает Боденштедт, «не далее, как на следующий вечер, я встретил его в гостиной г-жи Мамоновой, где он предстал передо мной в самом привлекательном свете…»
Но вначале он в самом деле навестил Самарина. Они познакомились всего год назад, в тот проезд на Кавказ после дуэли. Может, у Погодина и познакомились — в день Николы Вешнего, на именинах Гоголя.
Самарин занимался философией и среди «восточных» не был самым твердым. А поскольку Лермонтов, мы сказали уже, так до конца своего и не решил, к кому он принадлежит, это делало возможным самые разные контакты.
В первую их встречу Самарин очень точно оценил его: «Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами, и, после того как он к вам присмотрелся и вас понял, вы продолжаете оставаться для него чем-то внешним, не имеющим права что-либо изменить в его существовании».
Самарин, как после Боденштедт, вынужден был признать: «Первые мгновенья присутствия этого человека были мне неприятны…»
Однако то было в 1840-м, а сейчас шел 1841-й… и что-то сдвинулось в них обоих. «Это был один из тех людей, с которыми я любил встречаться, окидывая взором окружающих меня», — напишет Самарин после смерти Лермонтова.
Самарин, разумеется, принадлежал к числу друзей Погодина и Шевырева — да и всей редакции «Москвитянина».
Лермонтов прочел ему «Валерик», потрясший слушателя донельзя. Он, как многие и тогда и после, не слышал еще такого описания войны. Жестокого и почти спокойного. Трезвого, как бытовая подробность. Он рассказал о том, как два ряда Куринского полка полегли, как трава под косой, перед чеченскими завалами… А потом на этих завалах лежали горцы с тем же
