Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
— Вы убиты, и я вас прощаю! Как вам нравится? — Он еще сделал несколько столь же острых и нелестных замечаний в адрес властей — и о ранении Трубецкого Сергея (его Самарин знал), и как тот, раненный в шею, сидит в Петербурге под домашним арестом только потому, что посмел приехать на похороны родного отца… А начальство нажимает вовсю на врача Вилье, чтоб тот выдал наконец заключение о готовности офицера ехать обратно. Милые истории!
Лермонтов говорил об этом всём так же спокойно и трезво, как в стихах «Валерика»: презрительно по отношению неизвестно к кому, но Самарину показалось, что у него в глазах слезы.
Это солдатское равнодушие рассказа в сочетании со слезами виделось более молодому Самарину, который не был на войне, почти открытием мира. Такого мира, какого он не знал, какой не был отображен — ни Гёте, ни Пушкиным.
— Мне недолго осталось выносить это всё. Я чувствую, — сказал Лермонтов тем же свободным и безапелляционным тоном, — что мне жить недолго!
— Что вы, побойтесь Бога! Нельзя так говорить! Вы заявили себя на большую литературную жизнь. Пока вы только пообещали своим романом, но пообещали много. Вам нужно отдать этот долг.
— Оставьте, я никому не должен ничего, кроме самого себя. Но и себе ничего не должен.
Зашла речь, естественно, о статье Шевырева в «Москвитянине».
— Вы не должны, Михаил Юрьевич, так относиться к ней. Это вовсе не статья Бурачка!
(В статье Бурачка в журнале «Маяк» говорилось много хуже: «Весь роман — эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов. Так что философии, религиозности, Русской народности и следов нет».)
— Шевырев ведь дает самый высокий отзыв о вас вообще как о художнике — самом крупном у нас после Пушкина. И поэт и прозатор вы вне сравнений… — Самарин употреблял слово «прозатор» вместо «прозаик» — как Хомяков.
— Сказано лишь о фигуре Печорина, которая, по мнению автора статьи как бы не соотносится с русским мышлением, традициями… Это тип человека — скорей чуждого, западного толка!..
— И вы тоже в это верите? — спросил Лермонтов даже не насмешливо, а просто дерзко. — Что Россия «не могла из своего прошедшего извергнуть такого характера»?
Самарин узнал цитату и был, конечно, растерян. Ему не хотелось ссориться с Лермонтовым. Он высоко чтил талант его и только что видел слезы на его глазах…
— Не совсем, — сказал он после паузы. — Допускаю, что в нашей жизни тоже может встретиться подобный тип.
Но Лермонтова было уже не остановить!
— И это — главный журнал разжалованной столицы? Московские мальчики, которые вчера еще, сам свидетель, ползали на брюхе перед каждым чихом немецкой философии и вскакивали на ноги — лишь чтобы выкрикнуть: «Будьте здоровы!» Теперь они кричат: «Мы — отдельная цивилизация!» Да, отдельная. Порют больше нас — вот и отдельная!
— Ну, это не стоит понимать так впрямую!.. Мы просто хотим избавить себя от некоторых ошибок Запада. Мы еще недавно имели возможность наблюдать эти ошибки. То же самое дело декабря 1825-го… Люди побывали за границей, посмотрели, как там, в Лондоне, и решили, что у нас нужно срочно сделать то же самое.
— Сколько я знаю, никто из тех людей в Лондоне не был. Или мало кто бывал… Зато принимали участие во Французском походе — от Москвы до Парижа, а пред тем стояли насмерть при Бородине!
— Не сердитесь! Я только хотел сказать…
— Я и не сержусь! Чего мне сердиться? Я в том деле не участвовал. Я противник революций! Я только расскажу вам маленькую притчу… В 1816 году, когда гвардия воротилась из похода, собрались с десяток офицеров войны и спросили себя, как сделать Россию лучше? Чтоб народ лучше жил… И попытались сформулировать главные положения. Против чего, собственно, они выступают? В итоге записали четыре пункта, по-моему… может, пять…
— Рабское положение крестьян…
— Тяжкое положение солдат в армии: телесные наказания и срок службы двадцать пять лет…
— Абсолютная закоснелость народа и…
— Полнее неуважение к человеку вообще… Последнее обстоятельство самое важное, я думаю. И самое непреодолимое!.. Хоть с этим согласны?
— Вы откуда про это всё знаете? — спросил Самарин. — Вас же еще не было на свете?
— Нет, был — но совсем мал! Мне рассказывал покойный Одоевский. Вы верите всерьез, что мы — «отдельная цивилизация»?
— В какой-то мере да!
— В этом наша беда! Что мы во всё верим лишь в какой-то мере! — Лермонтов рассмеялся вдруг совсем легко, по-детски, и обнял Самарина.
— Бросим этот разговор! Или в другой раз… Выпить найдется?
Что касается статьи Шевырева (чуть вернемся), то имеет смысл обратиться к еще одной статье и другого автора.
«„Герой нашего времени“ есть создание высокое, обдуманное. Выполненное художественно. Господствующая идея есть разрешение великого нравственного вопроса нашего времени: к чему ведут блистательное воспитание и все светские преимущества без положительных правил, без веры, надежды и любви? Автор отвечает своим романом: к эгоизму, к пресыщению жизнью в начале жизни, к душевной сухотке и, наконец, к гибели…»
К концу статьи ее автор говорит:
«Повторяем в сотый раз, что роман этот прелесть от первой страницы до последней. <… > Лучшего романа я не читал на русском языке».
И тут же признавал: «Вот юный автор, незнакомый мне и, вероятно, не благоприятствующий мне, судя по его литературным связям. В которые он мог попасть случайно…» (Подчеркнем!)
Это была, вероятно, самая лучшая статья о романе вскоре после его выхода в свет, и принадлежала она Фаддею Булгарину!
Конечно, нам было бы приятней, если б она вышла из-под пера Вяземского или Жуковского, или даже Плетнева.
Россию продает Фаддей
Не в первый раз, как вам известно,
Пожалуй, он продаст жену, детей
И мир земной, и рай небесный,
Он совесть продал бы за сходную цену́,
Да жаль, заложена в казну.
Так Лермонтов в свое время написал о Булгарине. Возможно, самая сильная из его эпиграмм. Он, вообще-то говоря, эпиграмматистом не был. В этом смысле — не Пушкин, не Пушкин! Булгарин вряд ли не знал ее… но вот смотри ж! «Юный автор… вероятно, не благоприятствующий мне…»
Однако история пишется так, как она себя пишет сама! Она на нас, более поздних, осведомленных (считающих себя более умными), не
