Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев

— Конечно, но давайте сперва все-таки перекусим, потом я вам помогу устроиться, а дальше уже и откроем нашу маленькую амбулаторию.

После обеда Маша, уже оправившаяся, убрала со стола, мужчины (кроме отца Максима) закурили, и доктор приступил к священнодействию. Сперва распеленали девочку, которая, сразу проснувшись, смотрела с интересом своими серенькими глазками и не плакала. Веласкес несколько раз, проверяя рефлексы, провел пальцем по ее ступням и ладоням, слегка пощекотал, отчего она сразу разулыбалась, после чего взял за запястье и на некоторое время замер. Потом переместил руку ей на голову, куда-то в район уха: я подумала, что сейчас она, испугавшись, разрыдается, но она лежала тихо. Лицо его выражало высшую степень сосредоточенности, глаза были полузакрыты — и я только сейчас обратила внимание, что его верхние веки как будто не доходят до нижних, то есть даже при закрытых глазах он как будто тайком наблюдал за окружающими: выглядело это очень неприятно. Молчание продлилось минуты три, после чего он, улыбнувшись, отнял руку и велел запеленывать малышку обратно, сообщив, что перед нами совершенный образец полностью здорового младенца, не нуждающегося ни в каких медицинских манипуляциях.

У него потребовали пояснений. Он отвечал сперва весьма неохотно, но после разговорился. По его словам выходило, что каждый из органов человеческого тела сообщает биением пульса о своем состоянии: он сравнил это с перекличкой в тюремной камере, где при поверке каждый откликается, когда называют его фамилию. И по тому, что сообщает пульс, можно судить не только о том, как работает та или иная часть человеческого тела, но и, если она неисправна, в чем заключается болезнь. Клавдия, тем временем пытавшаяся нащупать пульс на своей истонченной лапке, сообщила, что никакой разницы между несколькими ударами она не видит. Доктор, усмехнувшись, сказал, что ему больше года пришлось по нескольку часов в день тренировать чувствительность подушечек пальцев, что было особенно трудно, учитывая, сколько хозяйственной работы ему приходится делать теми же самыми руками. Но в результате он добился того, что может на ощупь отличить год, прочеканенный на монетке в половину или четверть копейки.

Почему-то это сообщение вызвало немедленную ажитацию среди гостей: я много раз замечала, что у русских мужчин (между прочим, и у англичан тоже, но в меньшей степени) ужасно развито это стремление к соперничеству в нелепейших и непрактичнейших занятиях — мне случалось видеть, как четверо седобородых врачей, позабыв прочие дела, прочесывали густо пахнущие кусты сирени в поисках пятилипесткового цветка, чтобы его немедленно съесть под завистливым взглядом остальных. Шленский, отец Максим и даже Рундальцов потащили из карманов свои портмоне, чтобы отыскать там монетки помельче и поистертее. Мамарина и Клавдия смотрели на них с тем снисходительным выражением, с которым девочки-подростки обычно смотрят на младших братьев. Даже кормилица, постоянно сохранявшая на лице выражение тупой покорности судьбе (отчего всегда казалась мне похожей на не полностью ожившую статую Будды) как-то осклабилась: очевидно, половое превосходство было выше сословных чувств. Из груды медяков были извлечены несколько копеек и полушек. Сперва собирались завязать доктору глаза, но на это он не согласился, пообещав, что подсматривать не станет. Первые две монетки он определил безупречно, назвав не только номинал и год, но еще и прокомментировав степень истертости. На третьей, впрочем, застрял, проговорив, нахмурившись: «Нет, тут что-то странное, это, похоже, вообще не наша» — и точно: как выяснилось, Шленский тайком подсунул финскую монетку в одно пенни, откуда-то у него завалявшуюся. Тем игра и кончилась.

Следующей в очереди явно была Мамарина. Доктор предложил ей пойти в другую половину комнаты, имея, очевидно, в виду деликатные детали, которые могли выплыть в разговоре, но она отказалась, сунув доктору под нос свою пухловатую руку с такой силой, что он даже немного отшатнулся. Впрочем, он быстро одумался и аккуратно, как бесценный дар, принял ее ладонь в свою изящную кисть с длинными, тонкими, какими-то музыкальными пальцами. Мамарина закатила глаза, всем своим видом изображая блаженство. Доктор слушал ей пульс несколько минут, лишь слегка передвигая пальцы вдоль тыльной стороны запястья, как будто проводя ими по клавишам флейты.

— Головные боли бывают, — наконец проговорил он, скорее не спрашивая, а утверждая.

— Ох, да, — охотно откликнулась Мамарина.

— А дыхание в этот момент не затруднено?

— Нет, но вообще бывает, э-э-э, при других обстоятельствах… а можно я вам на ухо скажу?

Доктор покорно подставил ухо к ее полным губам. Сцена выходила не то чтобы неловкая, но какая-то тягостная: этой женщине до такой степени было необходимо постоянно быть в фокусе чужого внимания, что даже неаппетитные подробности собственной физиологии она готова была обсуждать практически при всех — лишь бы не сойти хоть на минуточку со сцены. Впрочем, может быть, это ее и возбуждало. Все остальные старались не смотреть друг на друга, а тем более на то, как Мамарина делилась с бедным отшельником своими интимными бедами: собственно, если бы не наличие тут же рядом беременной отшельниковой любовницы (которая вместе со всеми старалась делать такой же невозмутимый вид), выходило бы чистое искушение святого Антония, хотя и в русском северном изводе. Наконец повесть ее закончилась, и доктор с видимым облегчением отодвинулся.

— Ну, в общем, что я вижу, — проговорил он. — Дела наши совсем неплохи, но пугающую вас слабость я сейчас полечу. (Нотабене: не знаю, где он там усмотрел слабость — по-моему, она была полна жизни, как орловский тяжеловоз.) Тут я все-таки настаиваю, чтобы вы прошли в ту комнатку и улеглись — не только из соображений скромности, но и ради успеха терапии.

Доктор, сняв с одной из темных полок красивую резную шкатулку, стал готовиться к процедуре. Мне никогда раньше не приходилось видеть инструментов тибетской медицины, так что я пододвинулась поближе; другие тоже, образовав вокруг него живое кольцо. Из шкатулки он достал темную склянку, вынул притертую крышку, отчего в комнате сразу запахло карболовой кислотой. Затем из лаковой маленькой коробочки, также содержавшейся внутри шкатулки, он достал пучок серебристых иголок странного вида: длинных, очень тонких, заканчивающихся с одной стороны серебряными шариками или витыми спиралями.

— Это вы будете втыкать в меня, Петр Генрихович? — ужаснулась Мамарина, но Веласкес заверил ее, что она, скорее всего, ничего не почувствует.

— Так вы меня сначала загипнотизируете? И сможете делать со мной все, что захотите? — кокетничала она напропалую.

Доктор сухо сообщил