Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
На маленькое блюдечко, неизвестно откуда явившееся, он положил комок корпии, слегка пропитав ее карболкой, и сверху поместил десяток игл. Затем из той же шкатулки добыл толстенькую бумажную трубочку, густо набитую какой-то травой — вроде сигары, но завернутой не в табачные листья, а в обычную промокательную бумагу.
— Это полынь, — пояснил Веласкес. — Я раньше делал папиросы, но неудобно: бумага рвется. А так — идеально.
— А есть научное объяснение этому? — спросил Шленский. — Ну вот всей этой восточной мудрости: иголки, полынь и прочее? Потому что на фоне современных открытий и европейского прогресса все это выглядит, мягко говоря, диковато. То есть это еще не шаманское камлание у костра, но близко к тому…
— Вы уверены, что хотите именно мне рассказать про современные открытия в медицине? — поднял глаза доктор. Шленский смешался.
— Нет, но…
— Я учился в Париже и Цюрихе, стажировался в Милане, — размеренно продолжал Веласкес. — И прекрасно представляю себе, что может современная медицина, а чего не может. Скажем, все достижения хирургии в Европе, безусловно, на две головы выше того, что умеют, как вы выражаетесь, восточные шаманы. Но на востоке задача доктора — не дать болезни дойти до такой стадии, когда понадобится хирург. И с этим она, будучи на двадцать веков старше, справляется превосходно. Научное объяснение? Объясните мне сперва, по возможности научно, откуда вы взялись на земле, куда уйдете после смерти, какая цепь случайностей привела вас ко мне, почему вам бывает весело, а бывает грустно, — и тогда, может быть, мы сможем научно поговорить о тибетской медицине.
На Шленского, вовремя прикусившего язык, было жалко смотреть, но доктор его оставил и, мягчея, обратился к Мамариной.
— Все готово, проходите туда, ложитесь, сейчас я приду.
Мамарина прошла за занавеску, не до конца задернув ее за собой.
— А все с себя снимать? — раздался ее голос. Доктор начал страдальчески закатывать глаза, но, опомнившись, снова их опустил.
— Нет, только туфли и чулки.
Доктор взял блюдечко с иглами, полынную сигару, прихватил с печи коробку шведских спичек и проследовал за занавеску, также не позаботившись тем, чтобы закрыть ее за собой. В просвет видно было лежащую на спине Мамарину, босую, подобравшую юбку, как баба, переходящая через ручей, и рядом с ней — доктора, старательно зажигающего сигару огоньком спички. Наконец клубами пошел горький, но ароматный дым, скоро достигший и нашей половины. Получалось, что уединились они совершенно зря, поскольку все мы — по крайней мере те, которые со своего места могли видеть происходящее за занавеской, — сосредоточенно наблюдали за ходом лечения: только вечно индифферентная кормилица продолжала укачивать Стейси, как-то по-звериному тихонько взрыкивая, и отец Максим, сидевший на противоположном конце стола, листал свой карманный требник, очевидно, чтобы не соблазниться предосудительным зрелищем.
Которое, впрочем, было, на мой непросвещенный в этих вопросах взгляд, вполне целомудренным. Сперва доктор плавно поводил рукой вдоль ее ноги дюймах в пяти от кожи, потом, как будто услышав или почувствовав какой-то сигнал, аккуратным резким движением воткнул под острым углом первую из иголок. Мамарина пискнула, но как-то неубедительно. Не доставая первой иглы, он снова поводил немного рукой и воткнул вторую. Вид у него при этом (он стоял вполоборота к нам) был серьезный и сосредоточенный, так что мелькнувшую было мысль, что он собирается превратить ее в подушечку для иголок просто так, из озорства, пришлось отогнать. В результате он поставил их ей чуть не два десятка: две (по одной на каждую ногу) в районе щиколоток, две чуть повыше, пару воткнул где-то в районе больших пальцев ноги. Потом переключился на руки, которые Мамарина по его просьбе вытянула вдоль тела. После того как все иголки были воткнуты, доктор взял разгоревшуюся уже сигару и стал медленными движениями проводить ее вдоль рук и ног пациентки почти над самой кожей: на мой взгляд, жар от тлеющего уголька должен был ощущаться почти болезненно, но она лежала тихо. Со стороны это выглядело словно какая-то кощунственная пародия на миропомазание, с той только разницей, что вместо мира использовались здесь клубы дыма: впрочем, не думаю, что кому-нибудь, кроме отца Максима, могла бы прийти в голову такая параллель, а он как раз за процедурой не следил.
Когда сигара прогорела (что взяло минут пятнадцать), он выбросил то, что от нее оставалось, накрыл Мамарину лежавшим там же большим шерстяным платком и вышел к нам. «Спит, — лаконично сообщил он. — Минут через двадцать сниму иголки и разбужу».
— А можно у вас попросить ножик и что-то вроде штопора? — вновь вылез Шленский. — Вы обещали.
Оказывается, все это время он держал где-то под столом ту самую бутылку, которую вытащил из воды. Сейчас он за нею полез, вспугнув заодно спавшего там же лиса, который, потягиваясь, вышел на середину комнаты. Доктор подал ему маленький ножик, явно бывший скальпель с какой-то узорной самодельной рукояткой. Тот, сковырнув сургуч с горлышка, стал возиться с пробкой.
— А что вы, собственно, думаете там найти? — поинтересовался отец Максим. — Я же вам сказал — это батюшки моего изделие, он такие изготавливал раньше десятками. Внутри будет или письмо запорожских казаков из турецкого плена, или записка лейтенанта Брусилова, или что-то в этом роде. Все сделано в родительской мансарде и прямо так, что не подкопаешься.
— Ну вот это и думаю найти, мне интересно, что там, — отвечал ему Шленский, который тем временем раскрошил пробку и пытался вытащить содержимое через узкое горлышко. Посмотрев на его старания, Маша принесла вязальный крючок, которым он и извлек лист пожелтевшей бумаги, скатанный в трубочку.
— Вот ваша бутылка, Петр Генрихович, — проговорил он, протягивая доктору опустошенный сосуд и делая попытку спрятать свою добычу в карман. Тут уже запротестовали все, не исключая и отца Максима, так что Шленскому пришлось покориться и развернуть ее на столе. Маша зажгла еще свечу и поднесла огонь поближе. Перед нами был небольшой, в четверку, лист плотной, явно старой бумаги с неровными краями. По краям он был обведен затейливым орнаментом, как будто перевитые побеги винограда с висящими на них гроздьями, оживленные кое-где птичьими гнездами и бабочками, причем выписанными очень тщательно и явно с большим знанием дела. В правом верхнем углу, как на старинных картах, крупными
