Людмила Третьякова - Рассказы веера
...Вечер начинался по традиции каким-нибудь медленным церемонным танцем. Это было узаконенной данью прошлому. Затем дирижер начинал все энергичнее махать своей палочкой, движения танцоров становились быстрее. И очень скоро танец превращался в сумасшедший вихрь, все неслось, кружилось и прыгало, стараясь удержаться на ногах, ибо печальна была судьба того, кто нечаянно оступался. Рассыпались идеально уложенные куафером прически дам и кавалеров, летели на пол, затаптывались запонки, пуговицы, бутоньерки, бархатные банты, драгоценности, рвались в клочья кружева. А руки танцующих сцеплялись так, что по окончании этой вакханалии их невозможно было разжать.
Любовь Ивановна веселилась до упаду, не жалея сил еще и потому, что было ясно: рано или поздно парижскому празднику придет конец, граф уже подумывал о возвращении в Россию. Она порой раздражалась, когда муж, отыскав ее в толпе, тихо и озабоченно спрашивал: «Ты не устала, Люба? А то уедем».
Обычно Любовь Ивановна не противоречила и выходила из зала под руку с графом, полная достоинства и спокойствия знающей себе цену женщины. Склонив голову к его плечу, она что-то тихо ему говорила. Григорий Александрович, ободренный ее вниманием, улыбался, что очень шло к его красивому, но почти всегда печальному лицу. На них, высоких, статных, элегантных, обращали внимание. Любовь Ивановна с удовольствием подмечала взгляды, устремленные на них.
Но стоило им сесть в экипаж, как она тотчас отстранялась от мужа, делалась рассеянной, думала о чем-то своем и, полуприкрыв глаза, еле отвечала на его вопросы.
* * *В парижское житье-бытье графской четы внес свою долю сумятицы упавший как снег на голову братец Любови Ивановны. Николай Кроль совершенно преобразился, из чего можно было сделать вывод, что графиня оказалась хорошей сестрой и в своем возвышении не забывала родственников.
Одетый с иголочки, вальяжный, раздавшийся, он уже ничем не напоминал бедствующего труженика пера, который кое-как перебивался с хлеба на квас. Теперь денег хватало даже для отнюдь не дешевого удовольствия: Кроль со своим товарищем совершил путешествие по Италии. После Франции они собирались податься на туманный Альбион и там встретиться с Герценом, уже звонившим в свой «Колокол».
...Николай Иванович не скрывал левых убеждений. Покуривая дорогие папиросы, он мог часами рассуждать о язвах самодержавия, задавленном народе и паразитирующей буржуазии. «Стыдно, братец, стыдно», – укоризненно тряс он указательным пальцем перед носом смущенного графа.
Как всегда, голова господина Кроля была полна идей. Не один день он убеждал родственника основать журнал, которому уже придумал замечательное название – «Русское слово».
Григорий Александрович как мог отбивался от этого замысла: он не чувствовал в себе ни способностей, ни охоты возглавить такое многотрудное дело.
Но Кроль был неумолим: в качестве автора и члена творческого коллектива он, естественно, предлагал себя, понимая, что его хлопоты будут щедро вознаграждены.
Этому натиску, усиленному влиянием Любови Ивановны, противостоять было невозможно, решительно отказать – означало обидеть родственника. В очередной раз Григорию Александровичу навязывали роль дойной коровы. Он, понимая это, ругал себя и все-таки сдался.
...Компания литераторов, определивших себе немалые гонорары, приступила к подготовке первого номера, как только получили подтверждение Кроля: граф согласен, чек выписан.
Откровенно, не без цинизма, один из них писал: «Кушелевского журнала средства безграничны... Тут мне будет полная свобода, и болото велико – чертей будет много, то есть бездна денег...»
Как Григорий Александрович расплатится за свою мягкотелость и вечное желание сделать приятное супруге, того он еще и представить не мог.
* * *Женщины разбойничьего нрава за версту чувствуют друг друга: из всех парижских знаменитостей Любовь Ивановну более всего заинтересовала Мария Калержи – дама польских кровей. Этот факт сам по себе достоин размышления. Кто, как не женщины, полон глубоко спрятанного, порой неведомого ему самому недоброжелательства друг к другу? Их видимой приязнью – не возьмемся называть это дружбой – не стоит обольщаться. Два-три неверных шага, и наступает охлаждение, хорошо, если не переходящее в откровенную вражду.
На такую метаморфозу у Любови Ивановны и ее новой парижской подруги времени не было. Дело шло к отъезду графской четы. Это объясняло быстрое сближение двух женщин и доверие, которое между ними возникло.
Мария была на семь-восемь лет старше Любови Ивановны. Впрочем, это не важно, потому что разница в возрасте вообще не играет роли в отношениях женщин: мешает несовместимость взглядов и характеров. Но если обе сходятся в том, что «брак без любви – это пожизненная каторга» и что «труднее хорошо любить, чем хорошо воевать», можно не сомневаться – этим дамам друг с другом скучно не будет.
У Марии Карловны Калержи и Любови Ивановны и помимо этого имелось много общего. Обе выросли в генеральских семьях, получили хорошее домашнее образование: языки, литература, музыка.
Очень схожими – и это, пожалуй, главное – оказались и характеры: постоянное стремление превозмочь обстоятельства, совершенно непреодолимые для других, желание устроить личную жизнь по собственному разумению.
Однако если осуществлению подобных намерений Любови Ивановне мешала нужда, то Мария такого несчастья не знала.
Понятно, что это обозначило разницу в их представлении о счастье. Мария грезила о прекрасном рыцаре. Урожденной Кроль, которую жизнь быстро лишила всех сантиментов, нужен был человек с большим карманом.
Немного забегая вперед, скажем, их история подтвердила известный парадокс: «Одни женщины плачут потому, что не получили мужчину своей мечты, другие – потому, что получили мужчину своей мечты».
Марию выдали замуж в шестнадцать лет за очень богатого торговца, грека Ивана Калержи. Тот был на тридцать лет старше невесты и ни на каких рыцарей совершенно не походил.
Перед венчанием со своей невестой, белокурым голубоглазым ангелом, Калержи сделал непростительную для опытного человека промашку: он подарил ей шестьсот тысяч золотых рублей и особняк на Невском под номером двенадцать. Сейчас на его месте стоит другое здание, постройки 1910 года. Наличие огромной суммы позволило мадам Калержи прикинуть: а стоит ли тратить жизнь на унылое существование с человеком, который ей совершенно не нравится? Это несчастье заставило ее подумать об изменении своей участи. Мария искала выход.
Твердый характер, которым судьба наградила ее вместе с красотой, так и подталкивал: полный вперед!
Справедливо подмечено: «Смелость одинаково часто проистекает от отчаяния и надежды – в первом случае терять нечего, во втором – можно выиграть все».
Мария уповала именно на второй вариант. Взяв с собой крошечную дочь и, разумеется, свадебное золото, она убежала в Париж. Надеясь, что жена одумается, супруг развода не давал. Мария оставалась мадам Калержи. Ей это не мешало. Умная, начитанная, говорившая на нескольких языках, Северная сирена, как называли в Париже красавицу блондинку, сразу обратила на себя внимание общества. Однако жизнь ее в прекрасном городе на Сене никак нельзя было назвать беспутной и неупорядоченной.
Во всем давало себя знать строгое воспитание. Мадам Калержи была светской штучкой, femme mondaine – придворной дамой во всех отношениях, аристократически непринужденной в обращении. Каждый жест, высказывание свидетельствовали об ее искренности и непосредственности – редкие качества в светской женщине.
У ног «высокой, белокурой, веселой, бесконечно обольстительной и отчаянной женщины» поочередно, оспаривая ее друг у друга, перебывали люди, чьи имена были на устах у всей Европы: Виктор Гюго, Теофиль Готье, Генрих Гейне, Альфред Мюссе, Эжен Делакруа, Александр Дюма-сын...
Выдающийся польский поэт Циприан Камиль Норвид, посвятивший Марии Калержи цикл своих произведений, довел себя до смерти из-за неразделенной любви к ней.
В ее салоне на улице Анжу собирались не только гении пера, но и высокого ранга чиновники, члены дипломатического корпуса, разговоры которых, о чем ходили слухи, мадам Калержи исправно передавала российскому послу.
Но не это в конце концов оставило ее имя в истории. Еще в Петербурге, получив великолепное музыкальное образование, которое развило природные способности пятнадцатилетней девушки, Мария часто выступала в аристократических гостиных.
И вот страсть к музыке, как будто утихшая в клокотании парижской жизни, вдруг снова с неодолимой силой заявила о себе.
Мастерство пианиста не может держаться только на таланте и вдохновении: это огромный, каждодневный труд. Долгие часы теперь Мария проводила за роялем. Несомненно, ей очень помогли уроки, которые она брала у Шопена и Аиста. Эти наставники и собственная одержимость сотворили чудо: из одаренной дилетантки Мария за короткий срок превратилась в виртуозную пианистку.
