Людмила Третьякова - Рассказы веера
Очевидцы свидетельствовали, что Юм мог удлинять или укорачивать свое тело «на целых 30 сантиметров», причем сам призывал наблюдателей держать его за руки и за ноги, так сказать, для чистоты эксперимента.
Выступал Юм и как ясновидец, но особенно интриговало публику то, что он силой своего взгляда мог отклонять в сторону стрелку весов, застывшую на нуле.
Писали, что самым эффектным номером Юма была игра на музыкальных инструментах, к которым он не прикасался. Клавиши гармоники, прогибаясь под невидимыми пальцами, исполняли венские вальсы, скрипка со смычком, который исправно двигался по струнам, тоже играла и в то же время как будто плавала в воздухе.
Слухи о чудесах достигли Зимнего дворца. Юм был приглашен выступить перед августейшей семьей во главе с Александром II.
«Стол поднялся на высоту полуаршина над полом, завертелся и застучал, выбивая такт гимна «Боже, царя храни» (видимо, Юм решил придать своему творчеству русский колорит. – Л.Т.), наклонялся вправо и влево, причем ни лампа, ни карандаш, ни другие предметы, лежавшие на нем, не двигались с места, даже пламя лампы не колыхалось», – так описывала спиритический сеанс, состоявшийся в Зимнем дворце, фрейлина императрицы Марии Александровны Анна Тютчева, дочь поэта.
О Юме много писали газеты. Горожане наперебой обсуждали творимые им чудеса, и мнения, как всегда, разделились. Одни говорили о нем как о человеке с «фантастическими, недоступными разумению способностями», другие – их было больше – вспоминали, что в Петербурге уже был один такой, граф Калиостро, которому умница-императрица Екатерина II предложила не дурачить публику, а побыстрее убраться из Петербурга.
Однако, отвечая требованиям времени, начальство теперь более терпеливо и лояльно относилось к тому, что явно выходило за рамки нормы. Юм с триумфом выступал в гостиных, залах, на эстрадах к вящей для своего кармана пользе: скрипки в воздухе пели, ледяные и огненные вихри метались над головами ошеломленных зрителей, а духи почивших в Бозе родственников «отстукивали» публике свои приветы.
«Пишут, например, что какой-то человек садится на кресло, поджав ноги, и кресло начинает скакать по комнате – и это в Петербурге, в столице!» – недоумевал Федор Михайлович Достоевский. А чему, собственно, удивляться? Столица, она столица и есть: что хочешь проглотит, не поморщится и еще скажет, что все это «направлено на развитие умственной жизни».
В быту, однако, иллюминат и спирит всех времен и народов, как стали называть Юма, оказался самым что ни на есть обыкновенным человеком: в положенный срок у супругов родился сын. Назвали его Григорием – в честь, разумеется, графа-благодетеля.
Забегая вперед, скажем, что молодой Юм пошел по стопам батюшки, который скончался в туманном Альбионе в возрасте пятидесяти трех лет. Григорий Даниэ-льевич предпочел жить во Франции и описывал в одном из интервью свой первый «выход из собственного тела»:
«Я подошел к самому себе, то есть к моему телу или, лучше сказать, к тому, что я уже считал своим трупом, и крайне удивился: тело мое дышало! Я, конечно, обо всем этом никому ничего не говорил, а то ведь сочтут за полоумного или скажут, что у меня был припадок белой горячки».
Напрасно Юм-младший опасался проявлений здравого смысла в человечестве: пройдет еще каких-то сто лет, и в 1993 году на прилавках российских магазинов появится книга американского бизнесмена Роберта А. Монро «Путешествия вне тела», которая будет пользоваться большим спросом.
...Увы, мадам Александре Ивановне Юм не удалось порадоваться успехам мужа и сына. Она скончалась молодой, со дня свадьбы прошло не более пяти лет.
Заметим мимоходом: после смерти госпожи Юм ее «наследники» в лице супруга-кудесника, ссылаясь на расписку, обратились в надлежащие российские органы с иском к графу – почему тот прекратил выплаты? Невероятно, но был дан ход специальному разбирательству.
«В настоящее время возбужден вопрос: обязан ли граф Кушелев производить ежегодные выдачи пособия наследникам умершей г-жи Юм?»
Дело, однако, решилось в пользу графа – надо думать, к весьма большому неудовольствию знаменитого «спирита и магнетизера».
...Однако вернемся к тому времени, когда очередная затея Любови Ивановны – свадьба ее сестры – блистательно удалась. Не все были от этого в восторге: снова пошли толки о бедном графе, окружившем себя, как выражались проницательные люди, «черт знает кем».
В глазах света «спирит и магнетизер» Юм не слишком отличался от клоуна и канатоходца. Но теперь он через Кушелева-Безбородко, формально говоря, состоял в родстве со многими представителями столичной аристократии.
Одна надежда была на то, что, поднабрав российского золота, Юм с супругой уедет с глаз долой гастролировать дальше.
* * *Любовь Ивановна, весьма ободренная почтением, которое было проявлено к ней в Париже как к русской знатной даме, решила, что пришел момент заявить о себе и в Петербурге. Теперь уже не бедной просительницей, как некогда вошла в царский кабинет, а подтвержденной всеми российскими законами их сиятельством графиней Кушелевой-Безбородко она появится в столичных особняках.
При больших семейных связях графа для этого достаточно было наладить в первую очередь отношения с его родней, что означало бы получить признание всего Петербурга. И граф, понимая душевные стремления Любови Ивановны, совершенно был согласен с идеей устроить большой обед и пригласить не только родственников, но и тех, кто задавал тон в столице.
Любовь Ивановна решила сама развезти приглашения, использовав эту необходимость как повод для предварительного знакомства с великосветской родней и знакомыми мужа.
Не искушенная в тонкостях взаимоотношений людей, принадлежавших к большому свету, она не почувствовала никакой странности в том, что ее намерение то и дело срывалось. Куда бы она ни приезжала, дворецкий после вопроса: «О ком прикажете доложить?» – удалялся, а потом, воротясь, объяснял посетительнице: «Барыня уехали, а я-то и запамятовал», или, со вздохом разводя руками: «Больны-с!», или того хуже: «Господа сожалеют, что никак не могут принять сегодня». Любовь Ивановна оставляла визитку с загнутым правым углом – знаком своего посещения. Лишь в нескольких случаях ей удалось лично передать приглашение. Но общение выходило вялым, а длинные паузы в разговоре принуждали гостью быстро закончить визит. Цепкий глаз графини замечал, что при этом хозяева заметно веселели и просили ее передать поклон Григорию Александровичу.
А тем временем в особняке Кушелевых-Безбородко полным ходом шла подготовка к предстоящему торжеству. Однако супруги чувствовали себя неспокойно, и тому имелись причины. Те, кого графиня не застала дома, не отозвались ни письмом, ни визитом, как полагалось, в течение недели. Зато горничная то и дело принимала от швейцара конверты с записками примерно одного и того же содержания:
Александр Дюма-старший, знаменитый автор «Трех мушкетеров», тоже побывал в гостях у супругов Кушелевых-Безбородко в бывшем имении знаменитого канцлера. Его апартаменты располагались на втором этаже, над колоннами. Однажды ночью, выйдя на балкон, он был поражен красотой открывшейся ему картины. Сияла луна. Ее свет отражался на куполах Смольного собора, серебряная рябь играла на поверхности заснувшей Невы. Звездное небо, костры оставшихся на ночевку рыбаков, торжественное безмолвие... Дюма писал, что ничего не видел прекраснее этой петербургской ночи.
«Позвольте выразить Вам и Вашей супруге признательность за Ваше любезное приглашение... К моему искреннему сожалению, я не могу им воспользоваться потому, что...» Далее следовало объяснение причин с уверением «непременного почтения».
Несмотря ни на что, графиня продолжала который день держать всех в напряжении, терзать слуг, сбившихся с ног в наведении порядка в доме. Полотеры до зеркального блеска натирали паркет. Расставлялись кадки с цветущими растениями, привезенными из оранжерей. В который раз перемывался столовый фарфор и хрусталь, а возле громадной люстры, спущенной сверху на пол танцевального зала, суетилось сразу несколько людей. Они счищали застывший воск и крепили в бронзовых гнездышках специальные заказанные в Европе свечи, не дававшие чада.
На втором этаже, где находились апартаменты Любови Ивановны, царила суета, и девушки с озабоченными лицами бегали из комнаты в комнату. Платье, забракованное графиней буквально за несколько дней до назначенного торжества, заставило модистку, ее помощниц и пригодных к шитью крепостных мастериц снова засесть за работу.
Теперь, изучая свое отражение в зеркале, Любовь Ивановна в темно-лиловом с серебряным кружевом платье могла быть довольна. Что тут говорить, что описывать, к каким прибегать сравнениям, когда все укладывается в два слова: «Она прекрасна».
