Людмила Третьякова - Рассказы веера
Здесь Любовь Ивановна оставляла свою немногословность, была мила, общительна и быстро входила с едва знакомыми людьми в самые короткие отношения.
Везде складывалось впечатление, что графиня приезжала в Париж еще девицей, подолгу жила здесь с родителями, а потом и с первым мужем, о чем упоминалось вскользь и туманно. Граф про себя удивлялся той осведомленности, какую она выказывала. Где ему было догадаться, почему, как только они поселились в «Трех императорах», Любовь Ивановну дня три-четыре подряд навещала респектабельная дама преклонных лет, одевавшая не одно десятилетие самых заметных представителей парижского света. Приманенная внушительным гонораром модистка провела в графских апартаментах немало времени и была очень откровенна. В результате в кратчайший срок Любовь Ивановна стала не только обладательницей изысканных туалетов, но и выведала все тайны парижской жизни – как настоящей, так и недавнего прошлого.
– Ах, милая, – обращалась графиня где-нибудь в гостях к хозяйке дома, – мне недавно довелось проезжать мимо особняка герцогов Шуазель-Прасленов.
Все вспомнилось, хотя лет пятнадцать минуло! Тогда весь Париж, да что там – вся Франция говорила об этом страшном событии! Убить жену, потом убить себя... Бедная герцогиня Фанни! Ходят слухи, что она своей ревностью довела мужа до отчаяния. Но и он хорош! А их дочки – разве можно найти женихов после такой семейной истории!
Любовь Ивановна так и сыпала именами, датами, вспоминала примечательные события, причем совсем недавние, казалось, она никогда и не покидала берегов Сены.
Но главным ее коньком оставалась литература. Графиня обожала Жорж Санд, говорила, что мечтает познакомиться с этой знаменитостью и опуститься перед ней на колени: никто так глубоко не проникал в сердце женщины, не возвышал телесную любовь, не придавал ей черты святости.
– Я помню ее слова, – прикрыв глаза, патетически цитировала Любовь Ивановна. – «Следовало бы повесить всех женщин, опошляющих в глазах мужчин это самое значительное из всего созданного, божественное таинство, самый серьезный и возвышенный акт на земле»... Кажется так. И как верно! Но что же мы видим вокруг? – возмущенно продолжала она, и щеки ее розовели. – В свете так много женщин, которым нельзя верить, и, увы, огорченных, обманутых мужчин.
Слушатели с серьезным видом поддакивали гостье.
На вечера, которые устраивали Кушелевы-Безбородко, мечтали получить приглашение все: хотелось собственными глазами убедиться в неслыханных тратах, которые позволяет себе графская чета. Какие-то отзвуки этих поистине королевских приемов долетали и до Петербурга. Е.А. Штакеншнейдер записала в дневнике 21 июля 1858 года: «В Париже в один месяц они прожили сто тысяч рублей». Подсчет денег в чужом кармане вещь неблагодарная, но в данном случае извинительная. Тут чувствуется беспокойство о том, что при таких немыслимых расходах Петербург потеряет в лице Кушелева-Безбородко одного из самых щедрых своих благотворителей. «На графиню его, урожденную Кроль, надежда плоха: меценатство, может быть, в духе графа, но не графини».
* * *Гости разъезжались, гасли огни в гостиной и зале, усталые слуги прибирали разворошенные комнаты, а хозяйка опять становилась сдержанной и как будто усталой.
Это была отличительная способность Любови Ивановны: меняться почти мгновенно, словно с нее спадала маска, обнажая лицо совсем другой женщины – знающей цену льстивым словам, поцелуям наскоро приобретенных приятельниц, бравурным звукам оркестра, которые втягивают в водоворот танца.
Чего же ей еще хотелось, теперь имеющей все? Самую малость. К примеру, завтра побыть наедине с Парижем, никому ничего не говоря, сесть в коляску и постараться осуществить свою давнюю мечту. Любовь Ивановна хотела найти в этом колдовском городе, который всех помнит и все хранит, следы прекрасной и несчастной Мари Дюплесси.
Она разыскала дом на бульваре Мадлен, где жил и умирал этот грешный ангел Парижа, долго смотрела на большие за чугунными узорчатыми балкончиками окна второго этажа. В проемах не было заметно ни штор, ни даже легких занавесок. Ясно, что там, наверху, холодно, темно и пусто.
Затем Любовь Ивановна отправилась на Монмартрское кладбище – часто в Петербурге она старалась представить себе последний приют легендарной красавицы. И вот наконец-то она сможет увидеть его.
Ехать пришлось довольно долго. Любовь Ивановна почему-то воображала одинокую, бедную и даже, быть может, безымянную могилу, каких немало в России. А потому, оставив коляску в узкой улочке, примыкавшей к кладбищу, Любовь Ивановна без особых надежд направилась к цветочной лавке, у входа в которую было выставлено на подставках множество горшков с цветами, что несколько украшало унылый пейзаж.
– Мадам желает цветов? – услышала Любовь Ивановна. Перед ней стояла хозяйка лавки, женщина средних лет, чрезвычайно полная, но одетая не без фантазии, с живым цветком, приколотым к повязанной крест-накрест шали.
– Да-да! – живо отозвалась Любовь Ивановна. – Конечно, цветов! – И, запнувшись на мгновение, добавила: – Нет ли у вас камелий?
Хозяйка хлопнула себя по крутым бокам:
– Я почему-то так и думала, что вы, моя красавица, спросите камелии. Клянусь Святой Девой! Как же не быть, мадам, если им самая пора цвести! Прошу сюда. Вот, полюбуйтесь-ка.
Глазам Любови Ивановны предстало великолепное зрелище, сразу ею не замеченное из-за слишком низко спускавшегося с одного угла лавки полосатого навеса.
Белые, розовые, красные, пестрые головки камелий с махровыми, словно примятыми лепестками покоились на глянцевых жестких листьях, почти закрывая их. Цветы, яркие, полные жизненных соков, манили прильнуть к ним губами, вдохнуть аромат, который, кажется, мог бы поднять даже со смертного одра. Но, увы, они абсолютно не имели запаха.
С улыбкой наблюдая, как красивая дама, придерживая руками шляпку, прильнула к одному из кустиков, а затем разочарованно подняла голову, хозяйка сказала:
– Да, мадам, так уж устроена камелия! Каждый льнет к ней, но толку мало, они совсем не пахнут. Я и не скрываю, что многим камелия не по сердцу. Говорят – может, вам интересно будет, – что это цветок бессердечных женщин. Знаете, таких, что завлекают не любя.
– Как, как вы сказали – «завлекают не любя»? – с интересом переспросила Любовь Ивановна.
– Не я говорю – понимающие люди. Я лавку пятнадцатый год держу, чего только не услышишь от посетителей! Уж ежели мы с вами разговорились, так разве в жизни тому нет подтверждения? Женщины, как цветы, – каждая на свой лад. Глянешь на одну – Святая Дева, до чего же хороша! А вокруг нее стоны да слезы. Бессердечная она, завлекает не любя – это дело? Другая же – ну так себе, да только тот, кого судьба сведет с ней, никогда не раскается. Однако много ли таких счастливцев? Вот и льнут, и льнут к своей погибели. Я иной раз подмечаю, кто ни подойдет, так сразу к камелиям. Мне что? Цветок дорогой – доход постоянный, а все из-за этой дамы, что зазорным ремеслом занималась, помилуй Святая Дева душу ее грешную.
Скрывая волнение, Любовь Ивановна спросила:
– Как найти ее могилу? И нет ли у вас кого проводить меня туда?
– А я, мадам, тотчас догадалась, что вы ею интересуетесь. Сама не знаю почему, а догадалась. Ну если пару горшочков камелий возьмете, то мальчишку с вами пошлю. Он проворный: и цветы поднесет, и могилу покажет. Так как?
– Да-да, разумеется.
Любовь Ивановна не любила кладбищ, боялась их и всякий раз, когда доводилось посещать подобные места, шла меж могил осторожно, боясь оступиться, что, как слышала, являлось дурной приметой. Но сейчас, когда она со своим провожатым миновала старые, с узорчатой решеткой ворота, двигалась легко и свободно по аккуратным, прямым, посыпанным гравием дорожкам. В конце каждой из них был врыт чугунный столбик с номером, чтобы лучше ориентироваться. Слева и справа стояли самые разные памятники – высокие, роскошные, богато украшенные, из мрамора и очень скромные, но все примерно на одинаковом расстоянии.
Однако без посторонней помощи Любовь Ивановна, пожалуй, долго бы плутала среди надгробий, поскольку по краям кладбища захоронения поднимались ярусами вверх, что непривычно русскому глазу и наверняка затруднило бы поиски. Но мальчик, ловко кативший перед собой тачку, уставленную горшками с камелиями, уверенно вывел ее к нужному месту, и она увидела простой, но благородных очертаний, из белого мрамора памятник, на котором изящной вязью были переплетены инициалы Мари Дюплесси и обозначены даты жизни и смерти.
Спутник Любови Ивановны тут же занялся делом, к которому, видимо, был привычен: достал из своего кожаного фартука ветошь и флягу с водой, быстро протер памятник. Затем собрал плоским зубчатым скребком вокруг памятника слежавшиеся листья, на их место поставил цветы и с пакетом мусора в руках отошел, очень мило сказав Любови Ивановне:
