Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

Драма отречения русского царя разыграется позже. Пока же Россия радуется выздоровлению наследника. Григорий Журавин с кистью в зубах склоняется над ликом императора в старании выразить красками горнее сияние его голубых глаз.

За эти недели Гриша сердцем и помыслами сросся с портретом. Порой ловил себя на том, что мысленно разговаривает с наследником, шутит с княжной Анастасией. Слышит мягкий голос Марии, глядевшей на него «своими блюдцами». Их юные светлые лики, будто лучи солнца, проникали в его унылые закоулки души, истребляли противное, радовали.

Рано утром Стёпка возил Григория на коляске по парку. Стоял ноябрь. Было сыро, зябко, свежо. Деревья таращили голые ветки. Колёса скользили по серой от инея палой листве. Стёпка обычно вёз его в дальний угол парка, где у кормушек топтался табунок косуль. Издали Григорий замечал белые «зеркальца» и сердце окатывала радость. Когда подъезжали ближе, косули вскидывали мордочки, топырили в их сторону ушки, блестели влажными ореховыми глазищами. От пруда далеко разносился по парку мелкий звон колокольчика. Вскипала у берега вода. Карпы, разинув рты, привычно хватали кусочки хлеба, которые кидал им слуга.

– Господи, слава Тебе, Господи, что это все есть, – умилялся Григорий. Картины утра в его представлении являлись как бы продолжением его картины.

Духовная чистота, гармония и любовь, запечатлённая на холсте в ликах царской семьи, осеняла эти голые деревья, густую синеву пруда, животных и рыб. Будто образ соборного миропорядка, изображаемый на старинных иконах, опустился на землю.

Горний островок, живая модель будущего соборного мира, зримый ответ на вековечное искушение звериного царства, мирового хаоса… Здесь люди и всё живое находились в гармонии согласия, мира и любви.

– Я себя всего исщипал, пока тут живём, – спугнул его размышления Стёпка. – Люди тут все какие-то, будто с небес спустились, благодатные, ласковые. Никто на меня не ругается, не грозится «голову оторвать и не приставить». Ущипну себя за бок, больно. Нет, не во сне, значится, вижу всё…

Возвращались в свои комнаты. Завтракали. Подступала тоска от мысли, что близится расставание.

Пришёл столяр, картину поместили в резную раму светлого заморского дерева и унесли в залу, где Григорий начинал её писать. Стёпка собирал и увязывал вещи. Назначили время смотрин. Картину закрыли белым полотном. Императрица с дочерьми расселись на стульях. В сопровождении матроса, прихрамывая, пришёл наследник. Он был бледен, но весел глазами.

– Папа велел не ждать, у него послы, кажется, из Болгарии, – объявил он важно.

– Тогда будем смотреть без него, – сказала императрица. Григорий, стоявший сбоку, нагнулся и зубами за край сдёрнул полотно. Минуту все молчали. Каждый сначала разглядывал себя, потом – остальных.

– Когда я стану императором, я приглашу тебя написать мой портрет с короной и в мантии, – сказал наследник. – Тут я получился каким-то хилым ребёнком.

– Не выдумывай, ты очень даже представителен.

– А ты попроси дядю Гришу подрисовать тебе усы и плешь, сразу сделаешься солидным, – услышанным всеми шёпотом сказала Анастасия.

– Вы, дядя Гриша, очень милостиво отнеслись к моему бедному носу и, кажется, подрастили его, – заметила Ольга. «Мама получилась красивее всех», «Машины блюдца» просто очаровательны», «Лицо папа похоже на икону», «Жаль, что я не позировал вместе с Джоем. Собачья морда украсила бы картину».

– Григорий, вы нас очень обрадовали, – ласково улыбнулась императрица. – Мы пригото вили вам скромные подарки. Вот, я связала вам шарф. «Вы любите Пушкина, примите сборник его стихов», «Это кисти и краски», «Это мазь для губ, чтобы не трескались»…

Великие княжны подходили к Григорию, клали на стол подарки. Алексей подарил складную бамбуковую удочку. Одна Анастасия оставалась сидеть на месте.

– А что ты, Швибз, подаришь дяде Грише? – шепнула Ольга.

– А-а, я, – Анастасия стрельнула глазами в мать. – Мы с папа дарим тебе, дядя Гриша, пожизненную пенсию.

– Платить будет Швибз, из личных своих денег, – не улыбнулась вместе со всеми Ольга.

…После обеда Григория вызвал к себе министр двора и объявил, что государь жалует его пожизненной пенсией в 25 рублей золотом ежемесячно. Также своим царским указом обязывает самарского губернатора пожизненно обеспечить художника летним и зимним выездом. Летом в одноконной коляске, зимой – в одноконных санях.

Когда Григорий вернулся в комнаты, его ждал посыльный с запиской: «Милый, дорогой, приглашаю тебя в гости. Сильно жду и радуюсь. Распутин Новый».

– Знаем мы этот адресок, на Гороховой, вашество… господин-барин, – косясь на небывалого седока, извозчик-лихач шлёпнул буланого рысака вожжиной по крупу – пролётка покатила по мостовой. Стёпка в новом, подаренном Григорием, пальто с меховым воротом расставил локти пошире, приосанился. Не от кабака, чать, от царского дворца отъезжали.

– Вы, господин-барин, какого же разворота будете? – спросил, отпыхиваясь, извозчик, когда они со Стёпкой занесли Григория на второй этаж.

– Крестьянин я из села Селезнёвка Бузулукского уезда, – улыбнулся Григорий.

– Вот те на, – расстроился извозчик. – Я его как господина-барина на второй этаж заволакивал, а ты, выходит, простой обдёргыш!

– Ну, ты! Таким словом ударять, – взъерошился Стёпка.

– А кто ж он? Обдёргыш и есть. Руки-ноги с корнем повыдерганы!

– Котях ты лошадий, вот ты кто, – осердился Стёпка. – Григорий Никифорович патрет самого государя-императора рисовал. И он его наградой наградил. В кандалы тебя, хомяка, мало заковать за такие обзывательства.

– Больно-то не ширься. Щас слобода дадена всех ругать. – Они стояли грудь в грудь, как два петуха.

– Покличу щас городового, он тебе накладёт свободы взашей!

– Ты поезжай себе, мил человек, – поклонился извозчику Григорий. – Верно ты сказал, обдёргыш я от рожденья.

– Это ты меня прости, Христа ради, – оборо-тясь к Стёпке спиной, низко поклонился Григорию извозчик. – Хошь, плату назад возьми… А то этот мурластый навалился, – извозчик ткнул рукавицей в Стёпку, затопал по лестнице.

– Вы тоже к Григорию Ефимычу? – спросила всё это время стоявшая у стены молодая женщина с широким крестьянским лицом в зелёном закрытом платье. Это была Акилина Лаптинская, одна из почитательниц Распутина, выполнявшая роль секретаря. Она оглядела их тёмными живыми глазами:

– Народу нынче пропасть. Вам тягостно будет дожидаться. Пожалуйте в приёмную.

Она повела рукой в сторону большой комнаты, полной людей самых разных сословий. Перед окном спиной ко всем стояла дама в искристой собольей накидке. У закрытой двери, куда входили посетители, топтался облезлый чиновник, кашлял в чернильный кулак. Поодаль на стуле с красной спинкой, уперев ладони в колени, восседал купчина, поводил по сторонам рачьими глазами.

Обращал на себя внимание заросший седым мхом монах в линялой рясе. Заложив руки за спину, он окаменело лип к стене. Толклись и шептались несколько мещан. Две-три сереньких побитых молью дамы ели заплаканными глазами заветную дверь.

Стёпка помог Григорию одолеть порожек в приёмную. Тут дверь напротив растворилась, следом за посетителем вышагнул невысокий мужик. На нём была голубая шёлковая рубаха, перехваченная узким пояском, тёмные, заправленные в лаковые сапоги штаны. Чёрная большая борода и расчёсанные на стороны волосы оттеняли бледное, без кровинки, лицо. Его глубокие тёмные глаза светились большой внутренней силой. Посетители сгрудились вокруг, загородив его от Григория.

– Батюшка, спаси, – опередив других, кинулась к нему нервная дама в облезлой лисьей шубе, запричитала: – Отец родной, выручи, век Бога молить… Муж помер. За учёбу сына нечем платить. Из училища выгоняют сироту…

– Ты, матушка, мокроту не разводи. Вот что, – Распутин полыхнул глазами на купчину. – Дай мне денег.

– Мы… да мы с нашим всем желанием, – засуетился купец, вытянул из кармана сюртука бумажник. Торопясь, двумя пальцами стал вытягивать банкноты. Протянул Распутину. – Орефьевы мы, батюшка, Орефьевы.

Распутин скомкал банкноты в горсти, сунул ком в руки просительнице, лисья шуба замахала рукавами. – Батюшка, да чем, как… отдавать?

– Бери, пока дают. Учи сына. – Старец обернулся к купцу. – Не знаешь, куда товар сбагрить?

– Истинно, батюшка. Кожами амбары забил под крышу, а спросу нету. Подсоби. А мы завсегда…

– Вон дверь, иди туда. Симанович, – крикнул Григорий Ефимович. – Кто главный по интендантству насчёт солдатских сапог? Узнай, а я тогда записку черкану. Да гляди, купец, чтобы разум твой в копейку не ушёл. Остановился против чиновника с убитым лицом:

– Скажи, пусть больная молится святой Ксении.

– Откуда вы узнали, что мою жену зовут Ксения? – в смятении спросил чиновник в спину отошедшего от него Распутина.