Павел Загребельный - Евпраксия
Заубуш изменился. Постарел, виднее стали рубцы на лице, тяжелей волочил деревяшку. Стал вроде бы даже мягким. Иль это ей только кажется? А может, он и не повинен ни в чем?.. А Журина и некогда сестра Генриха Адельгейда?! Ну, это все злая воля преступника-императора, а барон – лишь послушное орудие. У германцев так принято – орудие виной не отягощать. В иных германских землях даже виселицу зовут святым деревом.
Не время долго раздумывать о чьих-то провинностях! Освобождение требует действий.
– Ваше величество, – поклонился Заубуш, – разрешите, я проводу вас через сторожевую башню…
– Соколиную, – поправила его Евпраксия.
– Не понял. Прошу вас, – барон в самом деле был неузнаваем…
– Я сказала, Соколиная башня. Так я решила ее называть.
– Ваша воля, ваше величество.
– Кроме того, не хочу, чтоб меня вели. Пройду сама.
– Ваше величество, стража…
– Я – императрица. Кому подобает идти впереди меня?
– Да, это так, ваше величество. Но стража… Она ничего не знает.
– Тем лучше.
– Она привыкла пропускать меня. Если же увидят вас… Небезопасно будить спящую собаку. Лучше – пусть ее спит.
– Я сделаю так, как считаю должным. Лучшее – это не уронить достоинства императрицы.
Вмешался аббат Бодо.
– Дочь моя, мы должны быть осмотрительны.
Но Евпраксия стояла на своем. Она не желает ничьей милости. У каждого заточенного остается единственное право – право на побег. Быть может, она уже давно воспользовалась бы этим правом, но ее угнетала собственная ненужность миру и людям. Куда ей было бежать, кто она для мира и зачем он ей, а она ему? Но раз пришла весть, что ее где-то ждут, что ее судьбой озабочены высочайшие из высших мира сего, она… она благодарна и тем, кто ее ждет, и этим, кто известил ее. Первый же шаг надо сделать самой. Пусть суждено погибнуть в последний миг, пусть провалится побег, но сохранится ее гордость, останется добрая слава. Это лучше, чем себе в позор и униженье получать свободу из таких преступных рук, каковы руки этого барона.
– Вильтруд! – Евпраксия нарочито громко позвала девушку. – Одежду и инсигнии императрицы!
Девушка метнулась к сундукам, торопливо достала одежду, украшения, корону, самоцветы. Шорох дорогих тканей, тусклое сияние золота, поблескиванье алмазов в сумерках башенной комнаты. Второй раз в жизни Евпраксия надевала торжественные одеяния императрицы с приподнятостью, что граничила с самозабвеньем. Впервые то было перед венчанием в Кельне, и вот теперь, вторично – когда отважилась добиться себе свободы.
На одевание ушло много времени, мужчины не скрывали тревоги, но Евпраксия была – полное спокойствие.
– Теперь можем идти.
Кинула на аббата и барона взгляд, полный величия, начала спускаться первой, не оглядываясь, вышла на мост между башнями.
Рукастый кентавр провожал Евпраксию, и его веселье теперь уже не казалось неуместно-нарочитым, как в тот день, когда императрицу ввели в эту мрачную башню.
Не зря, стало быть, вычеканена эта бронза, не напрасно напоминает она о веселье и красоте жизни.
Евпраксия не оглядывалась на бронзовую фигуру, знала и так, внутренним зрением видела кентавра, передние ноги его, пьяно-несуразно растопыренные, чудную бородку, чашу с вином. Знала, что и молчаливый хмурый человек стоит сейчас неподвижно перед безбрежным темным простором, в самом высоком проеме Соколиной башни, но и сюда доходило буйное дыхание свободы, которым дышал этот человек, доходил свет сверкающих глаз сокольничего, – о, наверняка он готовился выпустить в честь ее освобождения сразу чуть ли не всех своих соколов – пусть начинается оно свистом сильных крыльев, неудержимостью и восторгом.
Императрица необычно кивнула головой, отвечая своим мыслям, тусклый отблеск короля золотистым лучиком ударил куда-то вверх, никто и не заметил этого, никто не увидел, как в последний раз поклонился Евпраксии сокольничий со своей башни, зато молодая женщина, и не видя, знала о поклоне, ее походка сразу стала легкой, будто летящей.
– Benedictus, qui venit in nomine Domini[13], – пробормотал аббат Бодо, а Заубуш прошептал одно из самых заковыристых и грозных своих ругательств.
Сто тысяч свиней, их всех тут переловят из-за ослиного упрямства этой бабы!
А Евпраксия уже вошла в Соколиную башню. Не Евпраксия – Адельгейда, императрица. В заточении была простой женщиной. Все узники одинаковы. Их объединяет неволя. Звание здесь не имеет значения. Охранники привыкают к своему превосходству, охраняемых считают равно униженными, обреченными, им уже никогда не дано подняться! А если и может быть выход, то в единственном направлении: к смерти.
Кнехты по приказу императора сторожили в Башне Пьяного Кентавра его жену. Эти стражники, равнодушные ко всему на свете, кроме итальянского вина и жаренного на диком огне мяса, никогда не видели ее и привыкли к мысли, что там, в башне, заточена просто "жена Генриха", об императорском достоинстве Адельгейды вряд ли помнили. Поэтому можно себе представить, какой неожиданностью должно было быть для них появление Адельгейды, в торжественном одеянии, в короне, со всеми инсигниями императорскими!
Сонные охранники были ошеломлены. Никто не помыслил преградить дорогу императрице, только старший караула, будто опомнившись, попытался чуть наклонить копье, – дальше, моя, идти не разрешается, но императрица гордым движением руки отвела копье, не дотрагиваясь до него, и властно сказала:
– Как должно поступать, увидев императрицу?
И тогда охранники упали на колени.
Да и то сказать, кнехты хорошо знали непостоянство нрава своего императора. Вот и подумалось им невольно: быть может, император простил жену, а мы про то пока не узнали, и теперь каждый, кто будет противиться его новому повеленью, поплатится, не дай боже, собственной головой. К тому же самый близкий императору человек, барон Заубуш, вон он – сопровождает императрицу, держась от нее на почтительном расстоянии!
Во дворе их ждали кони. Для императрицы держали на поводу коня золотистой масти. Седло бархатное, в цветах, уздечка из нитяного золота и бархата (шнурки золотые и поводья бархатные), чепрак пурпурный, оторочен бахромой. Закованные в железо рыцари пригоговились сопровождать Адельгейду. Твердогубые нетерпеливые кони грызли золоченые железные удила.
Ворота замка уже были открыты; глухо прогудел деревянный мост под копытами; подковами высеклись искры на веронском камне.
Небольшая вереница всадников быстро отдалялась от Вероны, от замка, от башен. Молчаливый сокольничий проследил за движением всадников со своей башни быть может, вздохнул, быть может, улыбнулся, а потом выпустил разом десяток соколов в предутреннее небо. Пускай себе летят, пускай дышат свободой, ибо нет в этой жизни ничего дороже свободы!
А Евпраксия, – когда поверила, что уже на свободе, когда почувствовала, что нет и не будет больше башни, – заплакала тихо.
Как же сумела она остаться живой? Страшный человек, который считался ее мужем и назывался императором Генрихом, был способен на все. На самое чудовищное. Мог замучить голодом, замуровать в стене. Задушить ночью или днем. Сбросить с башни и сказать потом, что это она сама выбрала себе смерть. Даже странно, что он не догадался так поступить. Может, испугался того, что весь мир восстанет против него за такое преступление? Но разве восстал бы мир? Было бы вообще замечено людьми ее исчезновение?..
Всходило солнце. И вместе с ним их встретило целое войско.
Заплаканная Евпраксия, обессиленная чувством счастья и минувшими страхами, не успела испугаться; не успела подумать, что это император опередил их с войском, чтоб перехватить беглянку.
Нет, это был не император, а посланный Матильдой Вельф. На вороном жеребце, в панцире, по которому насечкой пущены серебряные травы, широкоплечий, круглолицый, курчавый (он снял шлем и размахивал им в знак приветствия) – таким молодой баварский герцог подскакал к императрице, на миг застыл, воззрясь на ее красивое, хоть и осунувшееся лицо, затем легко спрыгнул на землю, опустился на одно колено возле стремени Евпраксии, воскликнул:
– Приветствуем тебя, императрица!
Вот теперь почувствовала себя по-настоящему на свободе! Окружали ее снова почти одни германцы, слышалась их тяжелая речь, да и молодой Вельф мало чем отличался внешне от императорских баронов, – но Евпраксия поверила: эти люди сохранят ей свободу. Потому что стояла где-то за ними невидимая, но всемогущая женщина, Матильда Тосканская, она протянула ей руку спасения, женщина увидела женщину и помогла женщине, вот так, как Евпраксия помогла своей Вильтруд, а Вильтруд помогла Евпраксии. Только какую же цену захочет графиня Матильда за свое доброе деяние? Бескорыстия нет на этом свете. И чем богаче и могущественнее человек, тем более высокой цены за услугу он жаждет, ведь о малом он давно забыл. Какова же цена?
