Павел Загребельный - Евпраксия
– Разве бог – против птиц? Ведь и божий дух взлетает птицей.
– Не соколом ведь – голубем.
– Это когда он ни с кем не воюет. А в Германии епископы постоянно воюют. И в Италии, получается, тоже. Разве не божий дух толкает их к этому?
– Спроси аббата Бодо.
– Я боюсь его. Он такой суровый.
– Сокол суровее, а ты не испугалась. Видишь, какие у него когти. А крылья? Словно железные.
– Все равно – это птица.
– А если стража заметит у нас сокола?
– Ваше величество, они не заметят!
– Почему так считаешь?
– Они никогда не глядят вверх.
– Как ты это узнала?
– Ваше величество, они не могут, ну, не могут смотреть вверх. Точно так же, как… как вы не можете смотреть вниз.
– Не выдумывай, Вильтруд, лучше накорми сокола.
Так установилась связь между Башней Пьяного Кентавра и Соколиной башней. Молчаливый обмен поклонами и взглядами, перелеты птиц, неудержимый дух свободы. Забыто про печаль и одиночество, отложены в сторону книги, ни до трав теперь, ни до цветов, ни до зеленых деревьев, ни до земных щедрот лета – в небо, в небо, только в небо!
И, как всегда бывает, чем сильней рвешься к небу, тем болезненнее ощущать твердую землю, сурово-безжалостную, когда приходится падать.
Евпраксия внезапно была поставлена перед выбором. Ничто не указывало на то, что должно было случиться, когда она нетерпеливо ждала перемен, их не было, теперь и вовсе уже ничего не ждала… и вдруг…
Но прежде чем выбрать, должна была она пройти еще один круг своего ада, своего мученичества.
Хотя спала Евпраксия мало, но все же перед самым рассветом погружалась в крепкий сон; так вот, в тот раз сон был нарушен нагло и необычно. Трудно потом было сказать – спала иль не спала она, видела или, быть может, пригрезилось ей это. Допустимо, что и не с нею это случилось, потому как уже за несколько лет оно якобы случилось с одним беспутным монахом, который сам описал наваждение, положив описанием своим начало традиции, что с тех пор и без конца присоединяла к диковинному происшествию людей, даже и гениальных. Еще в Кведлинбурге, где собиралось все сколько-нибудь редкостное, создаваемое где-либо в монастырских скипториях, Евпраксия могла бы прочесть книгу лысого беспутного монаха, могла, да не прочла – какая разница, если ей все равно суждено были пережить то самое? Увидеть в своей башне еще и духа злобы!
Оно появилось перед сонной Евпраксией на рассвете. Маленькое и отвратительное чудовище, которое лишь отдаленно напоминало человеческое существо, с худющей длинной шеей, испитым до синевы лицом, черными глазами, морщинистым узким лбом, плоским носом, огромным ртом, толстыми губами, коротким заостренным подбородком, козлиной бородкой, прямыми и острыми ушами, грязными торчащими волосами; зубы его смахивали на собачьи, затылок сужен клинышком, грудь выпячена и горб на спине, зад отвис и одежда смердящая. Тело его дергалось какими-то кривыми движениями.
Страшилище схватилось за край ее ложа, сильно затрясло его и начало кричать: "Ты недолго останешься здесь! Недолго!"
Евпраксия проснулась в ужасе. Возле ее постели стояла в темноте Вильтруд, белела во тьме чистым своим лицом, тихо звала:
– Ваше величество, ваше величество!
– Чего тебе?! Напугала…
– Позвольте, ваше величество…
– Что случилось? Ты явилась мне в образе злого духа. До сих пор выскакивает сердце из груди, как вспомню, что видела… Почему ты не спишь?
– Позвольте ему войти, ваше величество!
– Кому? Кто тебя прислал?
– Он хочет вам добра, ваше величество. И я всегда хотела вам добра.
– Кто? О ком ты?
– Там барон Заубуш, ваше величество.
– Барон? Ночью? Тут? Что ему нужно?
– Позвольте ему сказать, ваше величество?
Евпраксия проснулась окончательно. Увидеть наяву дьявола, чуть не коснуться его своей рукой, – и услышать, что где-то здесь Заубуш! Слишком много даже для нее, хотя она уже отвыкла удивляться. Но Вильтруд просила так льстиво и униженно! Все это и не похоже было на обычные повадки одноногого барона. Разве он просил когда-нибудь и кого-нибудь, разве прибегал к услугам таких беспомощных посланцев?
– Я не желаю видеть этого человека.
– Он очень просит, ваше величество… И… я прошу вас тоже.
– И ты? За Заубуша? Да знаешь ли ты его как следует?
– Позвольте, ваше величество, ему войти.
Видно было, что не перестанет просить. Ухватилась за край ложа, словно тот нечистый, из видения, и будет стоять так до утра и целый день, будет просить, умолять за барона, которому, право, привычней врываться без предупреждений, тем более – без мольбы.
– Где барон?
– Он тут.
– Пусть войдет. Но ты останься.
– Не смею, ваше величество.
– Приказываю.
Вильтруд исчезла. В комнате еще царил мрак, и, хотя глаза Евпраксии свыклись с ним, все же она поначалу не заметила Заубуша, вошедшего неслышно, не стуча нахальной своей деревяшкой. Барон стал вроде бы ростом меньше; быть может, то не барон, а снова злой дух?
Евпраксия решила молчать, упорно и неуступчиво. Послушать, что ему нужно, кто прислал сюда, что они там еще затевают.
Издалека донесся до нее голос Заубуша, в том не было сомнения, но почему-то без обыкновенной для барона напористой резкости.
– Ваше величество!
Евпраксия молчала.
– Что вы думаете обо мне, я знаю. Но ведь… ваше величество!..
Она не откликалась.
– Заубуш – грязная свинья, все это знают и все это произносят… Речь идет не о Заубуше. О вас, ваше величество.
Каждому, от кого чего-то ждут выгодного для себя, всегда внушают – речь идет, мол, о нем, только о его пользе. Нужно ли было будить ее?
– Ваше величество, вы не хотите меня слушать?
Молчит – значит, слушает. Уже этого более чем достаточно для такого грязного человека.
– Я выступаю не от своего имени, ваше величество.
Он никогда не выступал от своего имени. Все это тоже знают. Не тайна и для нее.
– За мной стоят огромные силы, ваше величество! Большие, чем сам император!
Какое ей дело до императора, и до тех сил, и до всего на свете? Уже привыкла полагаться на собственную силу, черпать ее из собственных источников. Лишь бы только не обмелели, не высохли, не исчезли!
– Вы пожалеете, ваше величество!
Даже не смотрела в его сторону. Стояла к нему боком, уставившись в каменную стену, за которой был бесконечный простор. Устремлялась туда сердцем, душою. За горы, за небеса, домой! Почему там, дома, ее учили только добру? Почему никто не учил суровости? Сызмальства, с самого рождения, от первого крика надо человека учить, что мир жесток, безжалостен, тверд, и потому нужно уметь состязаться с ним, сопротивляться ему, выступать в случае необходимости против него, находить для этого силы. Выступать против всего мира! Отважно, дерзко, отчаянно! А она не умела. Даже не умела испепелить взглядом, убить острым словом какого-то Заубуша. Презирала, ненавидела, но молча, бессильно, пугливо. Все еще не знала, с какими намерениями притащился в башню этот негодяй. Может, послан что-то выведать, может, вместе с императором задумал против нее еще более тяжкое, чем прежние, преступление? А она бессильна.
Заубуш исчез так же беззвучно, вопреки своей привычке. Не бранился "сотней тысяч свиней" и не гремел деревяшкой: почти сразу же после его исчезновения снова появилась возле постели светловолосая Вильтруд, упала перед императрицей на колени, схватила руку Евпраксии, целовала, плакала.
– Ваше величество, ваше величество, почему вы не захотели его слушать?
– Глупая ты, Вильтруд. Ведь я слушала. Слышала все, что говорил этот человек.
– Но ведь вы же молчали, ваше величество!
– Я не хочу разговаривать с негодяем.
– Вы несправедливы к нему, ваше величество!
– Несправедлива к Заубушу? Вильтруд, ты еще слишком мало знаешь.
– Я… я знаю все. Он хочет вас освободить, ваше величество.
– Заубуш?! Освободить меня?!
– Да. А вы…
Девушка заплакала еще сильнее.
– Успокойся, Вильтруд. Речь идет о моем освобождении. Зачем же плакать? Ты-то свободна…
– Вы не захотели… для меня…
– Для тебя? Что для тебя, Вильтруд? Говори. Я помогу, если буду в состоянии.
– От вашей воли… мое счастье…
– Благодарю тебя, дитя мое. Но ты можешь быть счастлива и не дожидаясь моей свободы.
– Барон велел, чтобы я… Чтобы я подговорила вас…
– Подговорила? К чему же?
Вильтруд вытерла глаза. Сверкнула ими печально и жалостно.
– Он обещает взять меня в жены.
– Тебя? Кому же?
– Себе! Ведь у него еще никогда не было жены. Ничего не было. Он глубоко несчастный человек!
Слово "несчастен" никак не вязалось с Заубушем. Но какую же нужно было иметь душу, чтобы увидеть что-то человеческое в бароне?
– Он обещал взять тебя в жены?
