Николай Алексеев-Кунгурцев - Татарский отпрыск
Русское войско стояло на левом берегу реки.
Хану во что бы то ни стало, надо было переправиться через Оку: только тогда он мог свободно идти к Москве.
Однако, казалось, хану вряд ли удастся совершить свое намерение: русские решили не допустить врага до переправы. Они стояли на месте, самом удобном для перехода через реку, — иное место хану трудно сыскать — и пушки, зловеще выглядывавшие с «гуляй-города», грозили засыпать ядрами толпы ханского войска. Кроме того, помня московское прошлогоднее разорение, русские ратники рвались к бою, и если б части Давлет-Гиреевой рати удалось переплыть реку, то смельчаков татар ждала бы неминуемая смерть.
Однако в семье не без урода, и среди самой отборной травы всегда найдутся плевелы; так было и среди русского войска.
Когда князь Воротынский внимательно смотрел на подходящих татар, он был отвлечен от этого громкими криками, раздававшимися в стане.
Михаил Иванович с досадой обернулся.
— Что тут такое? — спросил он, нахмурив брови, видя, что толпа ратников с бранью и криком ведет к нему какого-то человека. — Ах, это опять ты! Верно, что-нибудь уже натворил, негодный холопишка? — промолвил гневно князь Воротынский, узнав в том человеке, которого вели к нему, одного из своих холопей, известного неисправимого вора и пьяницу.
— Да помилуй, княже! — завопил высокий, худой малый, одетый в грязную и порванную рубаху. — Сейчас две деньги[32] у меня стащил и водки на них купил у Пахома, который с Москвы бочонок ее, проклятой, захватил… Опился б, окаянный! — со злобой прибавил парень, тряся за плечо воришку — худого, черноватого мужика, производившего впечатление загнанного волка; сходство с этим зверем ему еще более придавали вороватые черные глаза, которыми он злобно сверкал порою исподлобья.
— На тебе взамен твоих денег! — сказал Воротынский высокому парню, подавая ему полтину. — А с ним, — кивнул князь на воришку, — расправьтесь по-свойски, чтоб неповадно ему впредь было чужое добро таскать!
Между тем ратники, должно быть, порядком помяли вора, потому что, когда он, избитый, извалявшийся в грязи, поднялся на ноги, то едва не упал снова на землю.
Однако он кое-как удержался на ногах, и если б Воротынский видел, какой свирепый взгляд бросил наказанный вор на него и как злобно прошептал: — Погоди! Ужо отплачу тебе за это, старый хрыч! — то Михаил Иванович, пожалуй, призадумался бы: мелкий, но подлый враг бывает иногда опаснее нескольких сильных! И воришка не на ветер кинул слова — он жестоко отплатил Воротынскому впоследствии.
Но не до него Михаилу Ивановичу: татары подошли уже очень близко — их отделяла от русских только река.
— Ну-ка, братцы! Попотчуйте незваных гостей нашим гостинцем! — приказал седой воевода пушкарям.
Воротынскому не надо было повторять приказа, пушкари живо принялись за дело.
Скоро грянул пушечный выстрел, за ним другой, третий, и ядро за ядром врезалось в самую гущу врагов.
Со своей стороны, татары не дремали, их пушкари были тоже не ленивы: быстро раскатили они пушки, и скоро ядра с глухим стуком стали врезаться и разрушать составленную из телег стену «гуляя».
Пальба продолжалась весь остаток дня и всю ночь, следующую за ним.
Особенно жаркой была она со стороны татар: враг словно хотел засыпать ядрами русских, разбить их «гуляй-город», принудить отступить и дать татарам возможность переправиться в этом месте через Оку.
Однако на другой день с тревогой и грустью узнал седой воевода, что ночная пальба татар была простою уловкой: пользуясь тем, что русские заняты этой пальбой, хан отыскал иное место, годное для переправы[33], и теперь, в понедельник 28-го июля, был уже на левой стороне Оки и спешно направился по дороге к Москве.
Воротынскому оставалось только постараться исправить результат своей оплошности: догнать татар и заставить биться, не допустив до Москвы.
Так воевода и решил сделать. Покинув «гуляй-город» он поспешил вслед за ханом.
VII. 1-е августа 1572 года
Мечтал Давлет-Гирей разорить снова Москву, как в прошлом году, и на этот раз не отступать от нее, а идти дальше искать Иоанна, хоть на край русского царства, захватить царя в свои руки и положить конец Руси.
Уже мечты хана начали сбываться, уже Москва была недалеко от него, и он, убежденный в предполагаемом успехе, уже назначал в Москве жилища для своих мурз, когда Воротынский нагнал его 1-го августа и принудил к бою. Битва произошла в пятидесяти верстах от столицы, у Воскресения в Молодях.
Татар было более ста тысяч, русских гораздо менее; но они жаждали битвы, и, со времен Дмитрия Донского и Мамая, никогда русские не бились с татарами с такой храбростью, как тут.
Пусть их меньше числом, чем татар; русские должны биться, победить или пасть — иного выбора не было! Не было выбора и татарам.
Москва для них потеряна — оставалось воротиться на родину. Но враг теснил, не пускал их — надо было пробить себе дорогу или умереть.
Ожесточение с обеих сторон было равным. С одной стороны — жажда мести, достигшая высшей степени, с другой — не меньше по силе отчаяния.
Пищали и пистоли молчали, разве изредка раздавался треск их: пуля казалась неверным оружием. Хотелось рвать, терзать врага своими руками. Бились грудь на грудь. Рубились, кусали, как звери, один другого. Падали, облитые кровью, на землю, снова поднимались и, стоя на дрожащих от слабости ногах, снова вступали в бой.
Ужасен был этот бой, и каждая рука, способная поднять саблю, была дорога, но еще дороже было благоразумие и хладнокровие: самая дикая храбрость еще далеко не создает победы.
Князь Воротынский, бившийся, как простой войн, не забывал о своей обязанности воеводы: то тут, то там являлся он в разных местах битвы, и если ему не было надобности возбуждать силы бойцов, то нужно было уметь направлять их — в этом и заключается искусство полководца.
Орлиным оком обозревал седой воевода поле битвы — заставлял татар двигаться прямо на скрытые пушки и вдруг губительным залпом орудий поражал их смятенную толпу и усыпал трупами землю. Увидел он слабые места татарского войска, и вот, с отборной дружиной обогнув незаметно, по дну оврага, поле сражения, неожиданно ударил в тыл татарской рати.
Не выдержали этого удара татары, дрогнули…
В самой середине побоища, где сражались отборные татарские наездники с лучшими русскими витязями, находился бывший князь Андрея Михайлович Бахметов. Но не для боя выехал он в середину врагов: его сабля оставалась в ножнах, как и до битвы: не хотел он больше проливать христианской крови. Алей-Бахмет искал смерти, и, казалось, нигде не мог найти ее верней, чем здесь. Безоружный, с непокрытой головой, — шелом он держал в руках, — без брони или кольчуги, сидел он на белом коне и ожидал, что вот-вот сверкнет над ним булатная сабля и опустится на его голову.
Вокруг Алея-Бахмета вздымалась не одна сабля — сверкали десятки их, но все, словно сговорясь, щадили его, искавшего смерти, и, со свистом разрезав воздух, опускались на бритое темя какого-нибудь отчаянно защищавшегося и жаждавшего спасения татарского бойца.
Прошло уже довольно времени с тех пор, как началась битва. Уже больше половины татар было перебито, и оставшиеся в живых напрягали последние силы, а Алей-Бахмет по-прежнему сидел невредимым на своем белоснежном коне.
Отчаяние начало проникать в душу князя-отступника: смерть, казалось, бежала от него!
Он тронул своего коня, застывшего в неподвижности вместе с всадником и только шевелившего в испуге тонкими ушами, и врезался в толпу русских.
За ним, повинуясь бессознательному влечению, двинулись татары. Русские встретили их грудью. Бой закипел еще сильнее прежнего, а Алей-Бахмет остался невредим.
Вдруг он увидел перед собой красивое, возбужденное лицо князя Ногтева.
«А! Вот этот не пощадит меня! — подумал Алей-Бахмет, узнав мужа Марьи Васильевны. — Он знает, верно, что я его бывший соперник!»
С этой мыслью он направил своего коня к Даниле Андреевичу. Он подъехал к Ногтеву так близко, что почти задел своим стременем за стремя князя, но тот, занятый поединком с каким-то сильным татарским мурзой, не заметил Алея-Бахмета.
Увидя, что и тут потерпел неудачу, отступник отчаялся в возможности найти для себя смерть в этой сече и окончательно поддался охватившей его злобе: рука его нервно сжала эфес, и он до половины извлек уже шашку из ножен. В это время ему бросилось в глаза монгольское лицо Ми-колки-выкреста. Алей-Бахмет быстро обнажил шашку…
Миколка-выкрест, которому Данило Андреевич приказал следовать за собою в битву, в продолжение всего боя старался прятаться за спиной своего господина. Он был оглушен шумом сражения, подавлен грозившими ему со всех сторон опасностями, чтобы хоть не видеть ужасов битвы, закрыл глаза, сидел съежась на своей смирной, видавшей всякие виды кобылке, и, держа бесполезную для него обнаженную саблю в левой руке, правою безостановочно осенял себя крестным знаменьем и дрожащими губами шептал молитвы, какие только мог вспомнить.
