Николай Алексеев-Кунгурцев - Татарский отпрыск
Что любовь Алея к Зюлейке была сильна, это доказывает его тоска по умершей жене. И эта тоска еще удваивалась при мысли о потере детей, о вечном исчезновении того счастья, может быть, призрачного, но все-таки счастья, которое он испытывал в своем домашнем кругу.
Каждый час, каждую минуту думал он об умерших; они являлись тотчас же по его желанию.
Вот и теперь, едва он, вспоминая минувшее, остановился на мысли о дорогих ему погибших существах, — внезапно перед Алеем появился ярко-зеленый светящийся кружок.
Кружок рос и, слабея краской, скоро залил своим светом всю стену; потом начали отделяться от стены, словно светящиеся волокна и медленно поплыли по воздуху. Вся комната наполнилась странным зеленоватым светом: казалось, луч солнца проник сквозь толщу морской светло-зеленой воды и отразился каким-то чудом в роскошных, но темных и опустелых палатах Алея.
Алей пристально вглядывался в наполнивший комнату зеленоватый туман. Понемножку перед его взором обрисовывается человеческая голова, шея, плечи… Минут — и мурза не помнит себя от радости: перед ним стоит Зюлейка, веселая, полная жизни, а из-за ее плеч выглядывают головы сыновей Алея й весело кивают ему.
Встал мурза Бахмет, протянул руки к призракам.
— Вы снова со мной, мои милые, дорогие! — шепчут его трепещущие от радости губы. — Детки! Идите сюда! Какую игру я для вас придумал! Вот повеселитесь-то! — продолжает он, и его веселый смех разносится по дому…
Солнце вставало… Белый покров тумана медленно поднимался с равнин, а в глубине темного ущелья, у бегущей по его дну речки, мелкой и узкой, но быстрой и порожистой, еще висел неподвижной молочно-белой завесой.
Попал луч солнца в комнату к мурзе Алею-Бахмету. Побледнел под его светом зеленоватый туман, растаял и испарился под его теплотой. Образы Зюлейки и детей исчезли.
Мурза очнулся. Грезы уступили место действительности. Он поднялся с дивана, потянулся и подошел к окну.
Алея облил солнечный свет и ослепил на мгновенье.
«Вот так-то и жизнь очи слепит! — подумал он. — И кажется, что откроешь глаза — увидишь диво дивное, а на деле… Да нет! Что я жизнь хулю? Мне она еще матерью родной была, а есть которым она и вовсе злой мачехой бывает, и живут же!.. Стало быть, надо! Никто своего срока не прейдет!»
А перед ним, на его глазах закипала та жизнь, о которой он размышлял: все шевелилось, жужжало, чирикало, пело, издавало голоса… Все это жило, стремилось жить и на все лады славило жизнь!
Время шло. До слуха Алея долетело от крыльца ржание и стук копыт его боевого коня.
«Пора!» — подумал он и начал снаряжаться к походу.
Сборы были недолги. Сменив свою одежду на более удобную для похода, он надел шишак и подошел к стене, где висели шашки. Сперва он по привычке протянул руку к своей боевой шашке, но раздумал: очень уж часто она обагрялась христианской кровью!
Подумав немного, он выбрал длинную шашку польского пана и прицепил ее, вложив в ножны, к кушаку. Кольчуги Алей не надел: зачем она была нужна ему, если он шел не на победу, а на смерть?
Наскоро закусив, Алей-Бахмет решил отправиться в путь. Подойдя к порогу, он обернулся и окинул взглядом ряд покоев, видневшихся через открытые двери.
Великолепна, сказочна была роскошь покоев мурзы Бахмета, но сам владелец, стоящий на пороге, готовый удалиться навеки из своего роскошного жилища, холодным взглядом окинул всю обстановку.
— На всем этом кровь, — шептал Алей, — потому что все добыто кровью и омыто слезами несчастных. Пусть же сгниет это неправым путем нажитое добро! Пусть оно — покрытое пылью, изъеденное ржавчиной — лежит в опустелых покоях и рушится, рассыпается в прах вместе с ними. Горе тому, кто прельстится его красотою!
Окончил свою речь мурза Бахмет и навсегда вышел из своего дома.
Конь тихо заржал, узнав своего господина. Алей потрепал его по шее и вскочил на седло. Конь сделал несколько скачков и потом послушно пошел под привычным для него всадником.
Сафа и Ибрагим низкими поклонами провожали Алея-Бахмета.
— Прощай, старик! Прощай и ты, Ибрагим! Так сделайте, как я говорил вам… Не забудьте клятвы! Будьте счастливы! — проговорил Алей и тронул коня.
Некоторое время Сафа и Ибрагим смотрели вслед господину, словно боясь, не шутку ли вздумал он подшутить над ними. Но видя, что Алей быстро удаляется, они повернулись и опрометью бросились бежать к дому, где лежало заветное золото — теперь уже их золото!
Немало спорили они, бранились, вынимали ножи и грозили ими друг другу, разделяя оставленное им богатство, но, наконец, поделили золото, и сразу как рукой сняло всю их вражду. Они в точности исполнили волю господина: не тронули ничего из вещей, заперли тяжелым запором дубовые двери, заколотили ставнями окна и удалились навсегда от опустелого жилища мурзы Алея-Бахмета.
Прошли многие годы.
Покосился от старости дом, на кровле проросла высокая трава, ставни покрылись мохом. Но покинутое жилище по-прежнему стоит необитаемым, пугая окрестных поселян своим таинственным видом. Много толков идет между ними про этот дом. Говорят они, что там поселилась нечистая сила и смельчаку, который решился бы войти в это обиталище злых духов, грозила бы лютая смерть.
VI. Враги идут
Было раннее летнее утро, когда Данило Андреевич, напутствуемый просьбами жены щадить себя и громкими прощальными криками своих детей, выехал из ворот своей усадьбы. Ехал он на службу, «в поле», к своему давнему начальнику, князю Михаилу Ивановичу Воротынскому.
Отправился боярин Ногтев в поход не один: с ним было около сотни холопей, изрядно вооруженных, и в числе их Миколка-выкрест. Лихорадка трясла Миколку, этого выродившегося потомка диких покорителей Руси; рад был бы спрятаться в сарай, по примеру прошлого года, да нельзя было. Волей-неволей пришлось трусливому парню покориться горькой необходимости. Теперь он ехал в двух шагах от князя и, то и дело, вскидывал глаза на прикрытый стальным шеломом затылок Данилы Андреевича: все еще надеялся выкрест, что, авось, что-нибудь его выручит из беды: может, князь дома позабыл кое-что передать боярыне и пошлет его, Миколку, с весточкой к ней! А уж только б попасть в вотчину! Там можно найти причину, чтобы остаться!
Путь Даниле Андреевичу и его челядинцам предстоял недалекий: войско стояло всего в трех верстах от Серпухова, стало быть, и от вотчины Ногтева почти, что рукой подать.
Солнце еще только что стало на полдень, а уж перед путниками показался русский стан, и скоро они уже въезжали в гуляй-город[31].
Данило Андреевич, сдав своего коня на попеченье Миколки, прошел в палатку главного воеводы, Михаила Ивановича Воротынского.
Князь Воротынский, старик лет шестидесяти, приветливо встретил своего более юного друга и ратного товарища.
— Что, Данило Андреевич, тоже на защиту земли родной поспешил? — сказал Воротынский, обнимая князя Ногтева.
— Еще б, княже, не спешить! Хоть и не больно прытка моя сабля, а все ж на поле брани в ножнах лежать не будет! — ответил Данило Андреевич, здороваясь с сидящим в той же палатке князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым.
— Благо ты, Данило Андреевич, не забыл долга своего боярского. А трудное ныне время для Русского царства! Нужда великая в людях, в оружии, а враг силен… Ой, как силен! Только на милость Божию и надежда, чтоб не допустил Он, Всемогущий, земли православной до погибели конечной! — проговорил старик, и в глазах его блеснула слеза.
— А что о татарах слышно? Далече они? — спросил Данило Андреевич.
— Близехонько! Уже наши пыль заприметили, да и вести есть о них, что идут сюда басурмане, напрямик к нам прут: тут, вишь, для них переправиться ладнее будет, — сказал Михаил Иванович.
— Поглазеть надо-ть, сколько их сюда валит, — произнес Данило Андреевич, готовясь выйти из палатки.
— Пойдем! Мы тоже поглядим! — сказали Воротынский и Хворостинин.
Все трое вышли и направились к тому месту «гуляй-города», откуда можно было рассмотреть приближающуюся татарскую рать.
Крымцы были уже довольно близко. Можно было отчетливо рассмотреть их войсковые значки и стяг, который несли возле Давлет-Гирея.
Медленно, но безостановочно продвигалась татарская рать к Оке, которая синею лентою извивалась среди зеленеющих полей.
Русское войско стояло на левом берегу реки.
Хану во что бы то ни стало, надо было переправиться через Оку: только тогда он мог свободно идти к Москве.
Однако, казалось, хану вряд ли удастся совершить свое намерение: русские решили не допустить врага до переправы. Они стояли на месте, самом удобном для перехода через реку, — иное место хану трудно сыскать — и пушки, зловеще выглядывавшие с «гуляй-города», грозили засыпать ядрами толпы ханского войска. Кроме того, помня московское прошлогоднее разорение, русские ратники рвались к бою, и если б части Давлет-Гиреевой рати удалось переплыть реку, то смельчаков татар ждала бы неминуемая смерть.
