Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
Он хотел из приёмной силой попасть к ложу больного, но когда уже одной ногой стоял на пороге, дверь резко изнутри закрыли. Капеллан исповедник вошёл со Святым Причастием.
Наступила великая тишина и ожидание. У дверей в тревожном беспокойстве стояла целая семья: избиратели, королевские дочки, сбившиеся в одну группу, словно искали друг в друге опеки, шептались, плача. Рядом с ними, с заломленными руками, заплаканный, как они, стоял князь Курляндский. Чуть подальше – шевалье де Сакс и князь Ксаверий. Все были поражены этим ударом, который казался смертельным.
Те, кто видел в этом году короля, особенно осенью, не скрывали опасения. Доктора на вопросы отвечали пожатием плеч и непонятным бормотанием. Само настроение короля с того времени как вернулся из Варшавы, изменившееся состояние ума, беспокойство, жалобы на самочувствие наполняли тревогой.
Никого не удивило, что после прихода исповедника Август остался с ним наедине в течение часа. В течение всего этого времени те, что собрались в приёмной, не смея двинуться, остались на месте как прикованные. Семья короля стояла спереди отдельно. Из неё князь Курляндский и дочки скорбили больше всех. Брюль стоял чуть вдалеке, не смея приблизиться к семье, чувства которой к себе знал. Она также не ободряла его общением с ним, никто не глядел на него, не разговаривал с ним. Из урядников тоже никто не приблизился. Он стоял особняком, покинутый, точно уже был осуждён и ждал только приговора.
Как тот таинственный персонаж из сказки, который становится невидимым, так и он для собравшихся уже не существовал.
Его бледное лицо, внезапно постаревшее, увядшее, было отмечено неописуемой тревогой, каменело на глазах, жизнь угасала. У него не было воли, у него, возможно, не было мыслей… так они у него спутались… он не мог двинуться.
Это немое ожидание продолжалось до конца исповеди. Дверь медленно отворилась, забренчал колокольчик, некоторые из собравшихся встали на колени. В группе женщин послышались рыдание и плачь.
Когда спутники капеллана удалились, на кровати стало видно синее лицо, а рядом с ним ближе всех был князь Курляндский, который опустился на колени. Король не мог двигаться… только что-то шептал.
Забелло, саксонские и польские шамбеляны подошли, думая, что будет нужна их помощь.
Из лона молчания послышался тихий голос.
– Умирает!
Ему вторили жалобные крики женщин. Только Электорова стояла, не показывая волнения.
Над головами преклонивших колени бледным светом поблёскивала огромная свеча, которую королю помогал держать любимый сын, но вскоре она упала на пол… Король потерял сознание.
На крик, объявляющий, что король умирает, инстинктивно бросились лекари, желая попробовать вызвать его к жизни. Между ними поднялся ропот, завладели уже умирающим, натирая, сотрясая его, обливая благовониями, пробуя ещё пустить кровь… но в уже мёртвых останках искорки жизни не было.
Сразу как только открыли дверь, шатающимся, неуверенным шагом вошёл Брюль. Он шёл, словно толкаемый чужой силой, по принуждению, не собственной волей; его стеклянные глаза были уставлены во что-то, невидимое другим. Потом невольно обратились на останки короля, задержались на них. Остановился.
Но никто в нём не узнавал вчерашнего Брюля, министр умер вместе со своим монархом.
Сцена настоящей, раздирающей боли разыгралась в группе женщин, плач которых прерывали крики. Принцессы теряли сознание, шатались, падая на руки окружающих их придворных. Забелло первый подхватил принцессу Кунегунду, других двоих оставшихся схватили на руки и с помощью товарищей вынесли из комнаты.
Князь Курляндский лежал на полу рядом с останками отца и громко, горько плакал, а этот плач сопровождала молитва ксендза. Стоны сестёр вырывались из его рта, слова, прерываемые рыданием.
– Мы потеряли лучшего отца, достойного слёз; нам, сиротам, остался только отец наш небесный, более милостивый и сильный, чем он.
Останков никто ещё не коснулся, когда среди шороха начатых молитв послышался звон ключей.
Бледная Электорова, с выражением какого-то страха на лице, вместо мужа, который, будучи калекой, двигаться не мог, и не был при смерти отца, закрывала выдвижные ящики и шкафы, кричала, чтобы ей несли ключи, дрожащими руками собирала рассыпанные бумаги… предвидя, что захотят что-нибудь скрыть от неё.
При виде этого командования у ещё неостывшего трупа лицо князя Курляндского приняло выражение стыда и отвращения.
Затем взгляд Электоровой упал на неподвижного ещё Брюля, задержалась, спрашивая глазами, чего он там ещё стоит, как смел поносить своим присутствием тех, что освободились от его уз?
Из толпы высунулась какая-то костлявая рука, покрытая пожелтевшей кожей, и коснулась министра. Он вздрогнул, словно пробуждённый электрической искрой, задвигался… закрыл глаза ладонями, но идти не мог. По знаку, данному Электоровой, один из шамбелянов взял его за руку и вывел.
Толочко издалека взирал на всю эту трагедию и, нужно отдать ему ту справедливость, глядя на неё, забыл о себе.
Только, отдав княгиню Кунекунду на руки её женщин и вернувшись назад, Забелло вспомнил о ротмистре, стащил его с того места, которое тот занял, плохо зная, что далает.
Толочко прочитал за душу покойного короля «Отче наш» и ушёл, погружённый в грустные мысли.
– Мне здесь уже нечего делать, – сказал он Забелле. – Надо спешить к дому, потому что там готовятся великие и страшные дела. Конференция будет бурной, а кто будет на ней превалировать, тот короля даст. Чарторыйские вне всякого сомнения попросят себе помощь императрицы. Мы должны защищать интересы свои и наших приятелей. Сейчас мне нужно думать не о старостве, которое пропало, а о будущей элекции.
– Но я тоже, – ответил шамбелян, – должен ехать к своим. В Дрездене моя служба закончена. Поспешу также за вами. Когда думаете ехать?
– Сегодня, сразу, ночью, или самое позднее – завтра, – воскликнул ротмистр.
– Вы видели Брюля? – спросил Забелло. – Удивляюсь, что он пережил эту минуту… ненавидимый всеми… может ожидать такого же беспрецендентного падения, какой была беспрецендентной его диктатура.
– Обвинили бы отца, если бы его преследовали, – сказал Толчоко.
– Он примет яд, – воскликнул Забелло, – и всё кончится тем, что у него конфискуют собственность. Жаль мне сына, потому что он был лучше отца.
Накрывшись плащами, оба, разговаривая потихоньку, пытались выбраться из замка. Толпа народа заполнила двор, лестницы и прилегающие улицы со стороны костёла, все колокола которого уже разглашали смерть короля. Кареты, паланкины, всадники, пешие прибывали и отплывали в разных направлениях. Некоторые из слуг умершего плакали по углам.
В группах, на улице рассказывали друг другу выдуманные подробности смерти. Было всеобщее мнение, что сидящего за столом короля свалила апоплексия. Любопытные шли и вставали напротив дворца Брюля, точно ждали, что вскоре увидят, как его
