Юзеф Крашевский - Два света
— Не сердитесь… мы понимаем и любим вас.
— О, не беспокойтесь об этом! Мне очень жаль людей, когда они иначе и хуже понимают свет и жизнь, но могу ли я препятствовать им в выборе, если сам хочу быть свободным?
Поля, не спуская глаз, издали глядела на поэта, как будто не решаясь подойти к нему и начать драму. Она измеряла противника и, может быть, соображала трудность предприятия.
"А если он вещим духом узнает мою притворную любовь и оттолкнет меня? — говорила себе девушка. — Во всяком случае, Юлиан будет презирать меня… этак будет еще лучше, и все падет на меня одну. Прежде я смеялась над ним, теперь, пожалуй, он будет смеяться надо мною… Нет! Я не хочу верить, чтобы он полюбил меня. Что я могу дать ему за благородную любовь, кроме холодного самопожертвования?"
Лихорадочные мысли толпились в голове девушки. Между тем Юстин с невозмутимым спокойствием отвечал на вопросы Юлиана и Алексея.
— Как ты можешь вести жизнь исключительно среди природы? — спрашивал Карлинский. — Как поэт, ты должен искать сочувствия слушателей, венков и славы.
— Я поэт и живу вдохновением. Божий мир, собственное сердце, старые песни, все прекрасное и святое — вот источники, из которых я утоляю жажду и наслаждаюсь таким счастьем, что смело могу встретить удары судьбы и они не возмутят веселого спокойствия души моей.
Эти слова, сказанные так некстати, в минуту, когда его счастью угрожал тайный замысел, заставили Полю вздрогнуть.
"Посмотрим, — сказала она самой себе, — посмотрим, бедный храбрец!.."
— Никогда я не представлял себе жизни полнее и счастливее моей, — продолжал Юстин. — Поэзия — это шестое, или, вернее, единственное чувство, при помощи которого мы понимаем и соединяем в одно целое все, что люди находят загадочным, противоречащим и непонятным, она воскрешает и делает человека бессмертным. Я никому не завидую и смеюсь над вашим величием, считая все это детскими игрушками. Вас все страшит и беспокоит, а я, странник на земле, на все смотрю равнодушно… моя великая поэма составляет всю мою собственность… одна минута вдохновения вознаграждает меня за целые годы бесплодных мечтаний, вид чего-нибудь прекрасного восхищает меня и делает бесчувственным к самым сильным огорчениям… Вы обладаете бесчисленным множеством предметов, у меня — только одна способность, которой вы не имеете, и она щедро восполняет для меня недостаток всех мнимых благ мира.
— Поэма! — воскликнула Поля. — Вы пишите поэму? Но мы так давно слышим о ней, что она должна быть уже окончена…
— Она окончится только с моею жизнью, — отвечал поэт. — Она огромна и величественна. Чтобы обработать ее, я должен всего себя посвятить ей… Я везде ищу для нее материалов, собираю целое, мое сердце бьется при виде новой картины, нового образа, но конец еще далеко!
— Как, даже и любознательным людям вы никогда не покажете этой поэмы, столь матерински вскормленной вашей жизнью? — спросила Поля.
— Конечно, вы догадываетесь, что содержание моей поэмы почерпнуто не из нынешнего века, — это напев умершей старины… Можете ли вы понять меня? Поверите ли вы, что человек, над которым вы смеетесь, имел вещий дар говорить о будущем? Нет… живая поэма убьет дитя свое. Когда я умру, когда имя мое погаснет, тогда только полетит эта песнь, свободная, безымянная, великая, как вдохновение Духа Божия, как рапсодия Гомера, и люди лучше поймут ее, потому что за нею уже не будет человека, из уст которого она вылетает.
Эти слова, произнесенные с какою-то наивной гордостью, в других людях, может быть, возбудили бы только насмешливую улыбку, но в Поле и Алексее они увеличили уважение и удивление к поэту. В самом деле, надо было иметь огромную внутреннюю силу, чтобы посвятить себя подобному творению без сочувствия, без надежды рукоплесканий, и такая сила определяла степень достоинств человека. Несмотря на свою наружность, среди окружающего общества Юстин представлялся человеком из другого мира и века, а на его вдохновенных устах порхала детская улыбка. Поле стало жаль его.
"Нет, он не сумеет, не будет любить меня! Подобно Анне, он любит весь свет, всех людей, любит прошедшее, природу, солнце, цветы, но никак не полюбит одно слабое, ничтожное существо. И это к лучшему. Я не сделаю его несчастным, потому что он не привяжется ко мне… он слишком велик, его сердце, подобно океану, разливается по всему миру… Теперь я спокойна! Судьба знала, кого послать сюда, чтобы уменьшить мои страдания!.."
Поля совершенно посвятила себя решимости освободить Юлиана… С самого начала, по-видимому, продолжая шутить над поэтом и в то же время постепенно сближаясь с ним, она не вдруг отстала от Карлинского. Но часто и без причины ревнивый Юлиан в скором времени заметил, что Поля более и более занималась поэтом и была к нему постоянно чувствительнее и доверчивее. Карлинский с выражением досады сказал ей об этом, но Поля страдальчески улыбнулась и отвечала:
— Я хочу, чтобы ты был ревнив: это будет доказательством, что ты любишь меня…
— Разве тебе нужны доказательства?
— Непременно, и каждый день новые. Когда мы вместе, когда ты в моих объятиях… ты мой, но когда ты удалишься, я вижу в тебе чужого человека, только на одну минуту привязавшегося к невольнице… Но старая Сарра рано или поздно непременно выгонит бедную Агарь из своего дома.
Юлиан покраснел и проговорил:
— Знаешь ли что? Пойдем к президенту, к маменьке, смело скажем им все и сразу покончим дело.
Поля улыбнулась и пожала плечами.
— Но достанет ли у тебя сил на подобный подвиг? Притом, хоть я люблю тебя, но не пойду за тебя замуж. На другой день после свадьбы искренняя любовь моя покажется тебе расчетом, ведь ты не в силах прогнать подобную мысль. При первой неприятности в твое сердце проникнет сомнение. Нет, я хочу, чтобы ты верил мне и не буду твоею женою… Я могла быть для тебя только любовницей.
Так иногда забывалась Поля. Но скоро опомнившись, она возвращалась к своему предприятию, сближалась с Юстином и представлялась занятой им и его поэзией.
Прежде Юстин замечал в Поле остроумие, веселость, насмешливость, но не видел поэтической наклонности и потому думал, что она теперь восторгается его поэзией, чтобы потом сделать его жертвой своих шуток и иронии. Впрочем, душа его, не привыкшая к скептицизму и анализу, не могла долго оставаться в состоянии недоверчивости: поэт преклонился перед красотою девушки, так хорошо понимавшей его и, может быть, первый раз в жизни, встретив горячую симпатию к себе, улыбнулся ей с такою отрадою, с какою путешественник улыбается дереву, под тенью которого он может отдохнуть не больше минуты. Девушка представлялась ему как бы новым существом… он не мог согласить прежнего настроения Поли с теперешним.
— Скажите мне, панна, — наивно спросил он ее, — кто же из вас настоящая Поля: та ли, которую я вижу теперь, или та, которую видал прежде?
— И та, и другая, — отвечала Поля с улыбкой, — вы еще не знаете: женщины… они легко меняют свое настроение.
— Может быть… может быть… но измениться в такое короткое время…
— Теперь позвольте и вам сделать вопрос, — прибавила Поля, — когда вы видите слезу и улыбку, то которой из них больше верите?
— Слезе, — отвечал поэт.
Молодые люди замолчали. Юлиан с каждым днем явственнее замечал ветреность Поли, которая, конечно, растравляла его мучения.
Вскоре они уже перестали говорить друг с другом. Поля прогуливалась с Юстином в саду, слушая его рассуждения о великой поэме, раздражая поэта и в то же время подавая лекарство против немощи, которую сама привила ему. В самом деле, необыкновенная драма разыгрывалась между этими существами. В поэте пробуждалось сердце, питавшееся до сих пор только мечтами о прошедшем. В Поле попеременно проявлялись самые противоположные чувства: сострадание к поэту и желание испытать свои силы, отчаяние о потере Юлиана и решимость отказаться от него. У девушки была сильная воля, но силы ее ежеминутно истощались. Впрочем, она постоянно и постепенно шла к своей цели. Юлиан сначала принимал все это за шалость, потом за испытание его постоянства, но на третий день, доведенный до отчаяния, поздно ночью вбежал в комнату Поли с твердою решимостью броситься ей в ноги, просить прощения, согласиться на все условия, какие она предложит ему, лишь бы воротить блаженство вечеров в беседке. При его появлении Поля стояла на коленях у кровати, заливаясь слезами. Она была очень слаба, лицо выражало утомление, растрепанные волосы ее падали на плечи. Она судорожно сжимала свои маленькие руки, уста ее, казалось, подавляли стоны, вырывавшиеся из растерзанного сердца.
Юлиан остановился в дверях… Поля должна была найти в себе нечеловеческие силы, чтобы, взглянув на него, не броситься ему на шею: так он был бледен, так изменился, дрожал и страдал невыразимо жестоко. Девушка встала, набросила на шею платок и молча дала знак, чтобы он вышел.
