Наоми Френкель - Смерть отца
– Кто приходит сюда? – спрашивает Александр Шпаца и с удовольствием пьет маленькими глотками из рюмки.
Шпац не отвечает. Слышен лишь треск пламени.
– Идите сюда, идите сюда, господин доктор, – Шпац взволнован, – Готфрид дает сеанс гипноза.
На деревянной скамье лежит женщина в блестящем вечернем платье. Голова ее на подушке, темные волосы обрамляют смертельно бледное лицо. Глаза женщины сомкнуты, мужчина склонился над ней. Виден лишь его острый напряженный профиль и длинные пальцы, поглаживающие однообразными движениями лицо женщины. Чернота его волос и черный костюм делают его похожим на чертей, которые стоят по углам, направляя гостей. Широкий круг наблюдающих лиц окружает черного врача и его белолицую жертву. Сотни глаз блестят от внутреннего напряжения.
– Что ты видишь? – падает в безмолвие монотонный голос врача.
– Что видят твои глаза? Что видят твои глаза? – пытается расшевелить ее этот монотонный голос.
– Германия возродится, – звучит голос женщины странным фальцетом в пространстве подвала. Неожиданно женщина поднимает голову, веки ее замкнутых глаз дрожат, и ужасный вопль вырывается из ее уст: Огонь!
Плечи Александра вздрагивают, он чувствует дрожь, прошедшую по телам соседей. Лицо Шпаца перекошено. Женщина смолкла. Голова ее беспомощно упала на подушку. В углу потолка зажигается яркая лампа, направленная на нее. Черный врач выпрямляется. Женщина открывает глаза, поднимается, смотрит удивленным взглядом на окружающие ее лица, и через несколько минут спускает ноги на пол, подбирает платье, и лицо ее полно покоя, как будто ничего не случилось. Черный врач подает ей руку. Черный мужчина и белая женщина под руку пробивают себе дорогу между наблюдающей публикой. Их сопровождает буря аплодисментов.
– Трудно поверить своим глазам, – говорит Александр Шпацу.
– Это одно из развлечений «Ада», господин доктор. Гипноз нравится всем.
– Интересно то, что вырвалось из уст женщины, – продолжает Александр.
– Ничего нового в этом нет, уважаемый доктор. Она сказала то, что многие говорят в эти дни. Из ее уст вылетели слова, которые рассекают пустоту нашего мира.
– Гипноз это преступная игра, – сердится Александр.
– Упаси Боже, – говорит молодой человек, стоящий неподалеку, – извините меня, господин, за вмешательство.
У молодого человека взлохмаченная светлая шевелюра, лицо излучает симпатию. Он отвешивает легкий поклон, и голубые его глаза устремляют в Александра задумчивый взгляд.
– Это поэт Бено, – представляет его Шпац.
– Пусть меня извинит господин, если без разрешения я отвечу ему на его реплику. Ничего плохого нет в гипнозе. Он ведет тебя к скрытым иррациональным силам души. Он приближает к изначальному и естественному базису человеческой души, снимает с нее неестественные одеяния, накопившиеся в течение стольких поколений… И это великое действие, господин.
– Алло, Шпаци! Алло, Шпаци!
Компания веселой и шумной молодежи подходит к ним. И хотя их приветствие обращено к художнику из Нюрнберга, они не спускают глаз с рослого гостя. В «Аду» уже все осведомлены, что адвокат, заинтересовавшийся судьбой несчастного Аполлона, находится здесь. Александра смотрит на двух светловолосых кудрявых девиц и парня в облегающей одежде, с дерзкими глазами.
– Разрешите представиться, – парень склоняется в глубоком поклоне, – меня зовут Фреди Фишер.
– Фишер… Фишер… – бормочет Александр и протягивает парню руку. – Я слышал где-то ваше имя.
– Может, господин читал одно из моих эссе, – вспыхивает радость в дерзких глазах парня, – последнее эссе об отношении пролетариата к Гете?
– Сожалею, – говорит Александр, – эссе господина я не читал. Так вы – писатель.
– Да, писатель, – поправляет молодой эссеист свой слегка сбившийся галстук.
– Господин доктор, утром я напомнил ему ваше имя, – говорит Шпац, – в связи с Аполлоном. Вот, еще один из наших друзей требует справедливости в деле Аполлона.
– Виктор, – громко раздается голос рядом с Александром. – Мое имя – Виктор.
Широкое румяное лицо растянуто в улыбке, круглая лысеющая голова. Из-за полноты парня, поскрипывающего блестящими лаковыми туфлями, трудно определить его возраст. Одет он странно. Бархатная коричневая куртка прикрывает широкую грудь, и черная широкая лента украшает белую рубаху. На пальце у него – большой красный камень в золотом кольце.
– Виктор, добрый друг Аполлона, доктор, – объясняет Шпац, – он тоже исполняет номер в кабаре, где выступали Марго и Аполлон. Он мастер художественного свиста, и нет такого музыкального произведения, чтобы он его не исполнил с большим блеском.
– Очень интересно, – говорит почтительно Александр.
– И, кроме того, он настоящий человек, – говорит взволнованно Шпац. – Любому артисту, попавшему в затруднительное положение, он приходит на помощь.
Мастер художественного свиста опускает голову, слушая множество отпускаемых ему комплиментов.
– Доктор, – выпрямляется Шпац, – пора от разговоров перейти к действиям. Я и Виктор хотим конкретно чем-нибудь помочь нашему арестованному другу.
– Все мы просим что-то сделать, – нетерпеливо говорит Фреди.
– Господин адвокат, – Виктор первым садится у столика.
– У него степень доктора, Виктор, – пресекает его Шпац.
– Господин доктор, – бьет себя в грудь мастер художественного свиста, – мы абсолютно уверены в том, что наш друг Аполлон невиновен. Пусть простит нас наш друг в тюремной темнице, но я позволю себе сказать несколько слов о его характере. Несчастный Аполлон – трус, доктор. Он боится даже уличных собак. И когда он приходил к своей подруге Марго, она запирала своего черного пуделя на кухне. Как может держать такой человек пистолет в руках? Это явный навет, господин доктор, и этого бы не случилось, если бы его товарищи по профессии встали на его защиту. Господин доктор, со дня его ареста я верчусь среди тех, кто дергает за ниточки общественное мнение, и настаиваю на том, чтобы они встали и направили свои известные всем перья в защиту Аполлона, чтобы своими пишущими машинками остановили зло, надвигающееся на нас.
– Доктор, – обращается Фреди Фишер решительным голосом к Александру, – как поставить мое перо на защиту Аполлона, если перо это частное? Невозможно. Свое перо я направил во имя большой кампании по борьбе за равенство и справедливость.
– Справедливость! – вскрикивает Шпац. – О какой справедливости ты говоришь?
– Об общественной справедливости, Шпаци, о гуманизме в обществе.
– Об общественной справедливости?! Чепуха! Справедливость личности предпочтительней коллективной справедливости.
– Шпаци, – как бы завершает дискуссию эссеист Фреди Фишер, – это давний спор между нами. Нет у меня желания его продолжать. Ты человек наивный и оторванный от реальности. Я хочу поговорить с господином адвокатом.
– Господин доктор, – обращается он напрямую к Александру, – как частное лицо, я готов сделать все во имя моего друга. Все свое имущество готов предоставить в его распоряжение, но перо мое является достоянием партии. Как писатель, я человек общественный, на службе моей партии. Не может моя партия встать на защиту беспартийного, к тому же, перекати-поля, этакого цыгана, певца. Не может Аполлон, сочиняющий куплеты сомнительного содержания, стать героем коммунистической партии. И потому мне приходится, как писателю, не подавать голоса, господин доктор, – выпрямляется партийный эссеист и вперяет хмурый взгляд в Александра.
– Вот оно как, уважаемый доктор, – вскидывается снова Шпац из Нюрнберга, – так они говорят. К кому ни обратишься, ответ один: Аполлон был просто человеком, без идеи, без партийного билета, и, будучи таким, не может быть героем. Ему надо быть «чем-то», и свидетельством этого «чего-то» является партийный билет в кармане. А если ты не принадлежишь ни к какой партии, ты беззащитен. Никто не будет бороться во имя твоей маленькой частной справедливости.
– Что ты так волнуешься, Шпаци? – вмешивается одна из девушек. – Мы ему поможем.
Публика собирается вокруг их стола. Взволнованные вскрики Шпаца привлекли многих посетителей «Ада», стоящих с рюмками в руках и прислушивающихся к спору.
– Поможем! Поможем! Слова, слова! Помощь отступает перед партийными билетами! – ударяет Шпац рукой по столу. – Я тоже присоединялся к разным организациям, чтобы обезопасить свою жизнь.
– К каким организациям ты присоединялся? – вскидывается теперь и Фреди Фишер.
– К объединению выращивающих кроликов, к союзу охотников, к объединению во имя девиц, которые оступились.
Громкий хохот сопровождает последние слова Шпаца. Вся братия поднимает рюмки, приветствуя его взволнованную речь.
– Чего вы надо мной смеетесь? – смотрит он в смеющиеся лица, и руки его безвольно опускаются. – Все, что я сказал, было сказано всерьез.
