Юрий Никитин - Князь Владимир
Его рука метнулась к поясу, едва не оборвала пустые ножны.
– Никто не смеет тебя тронуть!
– От этого не спастись. – В ее голосе была смертельная тоска. – Дочери царственных особ – ценный товар. Настолько ценный, что любовь для них недоступна. Только – государственные интересы! Если потребуется скрепить узы с Германией, меня завтра же отдадут за германского императора. Если же, скажем, Франция или Гишпания станет отдаляться от союза с нами, то меня отдадут туда… дабы браком укрепить связи.
– Я понял, – прошептал он раздавленно.
Он обнял ее, прижал к груди, но не стал жадно целовать, как мечтал бессонными ночами, а держал бережно, гладил по склоненной головке, осторожно касался губами пахнущих жасмином волос. От них аромат шел неуловимо тонкий, нежный, щемящий.
Она благодарно затихла. Огромный и могучий, он касался ее с такой бережностью, словно держал в ладонях хрупкую бабочку. Даже дыхание затаил, чтобы не сдуть цветную пыльцу с ее крылышек.
Он ушел под утро, натыкаясь на стены. Чудом пробрался обратно, хотя молчаливая служанка сумела провести мимо стражей незамеченным. Только у входа в отделение для солдат, где жили все этериоты, двое играли в кости, несли службу, миновать их невозможно, но Владимир сумел выдавить заговорщицкую улыбку, подмигнул, и оба заулыбались в ответ.
В кубикулы к солдатам нередко бегали дворцовые женщины, рабыни и полусвободные, но иной раз удавалось завязать любовь со знатными женщинами. Те опасались да и брезговали являться в дурно пахнущие солдатские комнатушки. Что ж, повезло и славянину. Наверное, побывал у Аниты, она по третьему кругу пропускает весь барак, никого не обделяя вниманием.
Олаф подпрыгнул на ложе:
– Клянусь молотом Тора!.. Что с тобой?
Владимир рухнул на постель, забросил руки за голову. Голос друга доносился как через плотный слой ваты.
– А что со мной?
– Краше в гроб кладут! Вольдемар, мы все ходим под мечом. Ну, теперь еще и под петлей палача. Ну и что? Плюнь. Тебя не повесят. Если что пронюхают, то один из евнухов просто кольнет тебя отравленным кинжалом… а то и вовсе подсыпет чего в питье. Правда, и меня отправят заодно к праотцам, но у них народу много…
Владимир невидящим взором смотрел в потолок:
– Олаф, разве страшит гибель? А вот то, что мы для них что-то вроде червей, на которых можно не обращать внимания, – это ранит. Ты – сын конунга, я тоже сын конунга, но кто мы здесь? Наемники, которых в империи тысячи тысяч. Таких, как мы, даже не базилевс, а любой патриций может смахнуть ладонью, как мух, целый легион, и никто не заметит потери…
Олаф вздохнул с облегчением:
– Фу… Я уж думал, стряслось ужасное!
– А что ужаснее?
Олаф пожал плечами:
– Ну, вы могли поцапаться.
Владимир молчал, стены колыхались, нереальные как дымка. Он все еще видел Анну, ее отчаянные глаза, слышал ее страстный голос. Эта их первая ночь любви была странной ночью. Большей частью он держал ее в объятиях, утешал, бормотал ласковые и беспомощные слова, а душа сжималась в ледяной комок. Мужчина силен лишь тогда, когда умеет оберегать женщину. Его долг и единственное назначение на земле – защищать и оберегать женщину. И когда не может, то, будь даже потрясателем вселенной, чувствует себя униженным, втоптанным в грязь. На глазах женщин всего мира!
А какой из него потрясатель? Едва унес ноги из своего же двора. Спасает шкуру на чужбине. Если даже здесь, во дворце базилевса, ощущает на спине горячее дыхание Ярополка, видит блеск кинжалов убийц из Киева?
Глава 35
Сильная рука ухватила Владимира за плечо. Он откатился к стене, ухватил кинжал, в другую – меч, вскочил оскаленный, взъерошенный, на лице страх и ярость.
Олаф даже отпрянул:
– Это я!
В его глазах были восторг и жалость разом. Владимир весь дрожал, зубы лязгают, а пальцы на рукоятях меча и кинжала побелели. Медленно безумие ушло с лица. Он сплюнул ритуально, отгоняя переполох, прорычал:
– Когда-нибудь я тебя убью.
Голый, он весь напрягся, мышцы вздулись под кожей, и стало ясно, что он весь из мышц и толстых жил, а просто мяса на нем не больше, чем на кузнечике.
– Я не Ярополк, – сказал Олаф сочувствующе. – Боги, что тебе только довелось пережить, чтобы стать таким… Влад, я нащупал, кажется. Тут одна сказала про вашего торговца. Она, как и другие девки, как только перед ним не стелется, пытаясь заинтересовать…
В голосе викинга было столько вражды, что Владимир ощутил, как на смену ночному страху приходит смех.
– И ты сразу возненавидел? Еще бы!
В тесном помещении словно бы заметалось многорукое чудище, и через мгновение перед Олафом уже стоял одетый и обутый этериот, подтянутый и собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом.
– Не то, – сказал Олаф раздраженно, – у него денег куры не клюют, потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает, платки цветные.
– Ну-ну, – поддразнил Владимир, – ты на свое жалованье и нитку к бусам не купишь. Как такого не возненавидеть.
Олаф отмахнулся зло:
– Я не о том. Да, я возненавидел, а потому присмотрелся. Ну, чтобы больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие торговцы на него зуб держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела идут хорошо. Все жалуются, а он весел и насвистывает!
– Потому и дело хорошо, – хмыкнул Владимир, – что цену не ломит. Покупают у него, а не у других.
– Не то.
– А что?
– Те тоже снизили цены до края. Еще чуть, и будут продавать в убыток. А он продает ниже!
Владимир ощутил, как по телу пробежала сладкая дрожь, как у гончего пса, что уловил едва слышный запах зайца. Олаф показал белые зубы, довольный. Дошло до хольмградца, как таракан до потолка.
– Живет не по средствам? – спросил Владимир.
– Как пить дать! Такие пиры закатывает!
Запах дичи усилился. Владимир проговорил медленно:
– Пиры, чтобы общаться с другими, заводить дружбу. У веселого и беспечного друзей всегда больше. Вон у тебя половина Царьграда почти родня… На пиру по пьянке можно важное выведать, подарок всучить, девку нужную подложить. А на это золотишка надо немало…
Олаф сказал солидно, чувствуя, что надо соблюсти какую-то объективность:
– Но торгует он в самом деле. Уже лет десять, как его дом знают не только в Русском квартале, а во всем торговом Царьграде. Только товар к нему приходит, как мне кажется, бесплатно. На днях еще три корабля привезли из Киева мед, меха, пеньку, но никто не видел, чтобы купец платил или хотя бы уговаривался о цене. Он продает то, что у вас собирают на полюдье, а деньги оставляет на пропой и такое всякое…
Он щелкнул языком и провел пальцем поперек горла. Владимир кивнул сумрачно. Тем семерым наверняка пришлось заплатить немало. Пусть даже вперед дал только треть, а то и меньше. Все равно потом получили бы остальное, а заартачься купец, остался бы без головы.
– Спасибо, – сказал он с чувством. – Возможно, ты сберег мою шкуру.
– Думаю, ненадолго, – отмахнулся Олаф. – Ты пойдешь к нему?
– Сегодня же.
– Я с тобой.
– Олаф, это может быть опасно…
Прикусил язык, но было уже поздно. Это подействовало даже не как красная тряпка на быка, а скорее как живительный дождь в пустыне на умирающую от засухи траву. Олаф расцвел, заискрился, как льдинка на солнце. Голубые глаза потемнели.
– Я пошел собираться?
– А ты свободен?
– Договорюсь с Вепрем. Теперь, когда ты при всех обозвал его отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для нас на большее, чем для самого императора.
Олаф вернулся хохочущий. Владимир, сжавшийся как зверь перед прыжком на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли его когти вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья.
– Стряслось что?
– Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды попросил нашего Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь на всякий случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог все нет и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей манипулой давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам отправился за Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами крокодилов! Большими и маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в волнах, Вепрь мечется по берегу и орет, орет… Тут как раз посреди реки один взмахивает дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу, тащит что-то, пыхтит, рожа красная. Вытаскивает на берег огромного крокодила и кричит в отчаянии: и этот без сапог!
Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в животе все равно тяжело, будто там мельничный жернов.
– Отпустил?
– Да, но велел опять по возвращении явиться к нему. Хочет увидеть, в каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка!
Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул, брезгливо отшатнулся от кучи тряпья:
