Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева
Рассказ о посещении коменданта поверг всех в большую тревогу: боялись ареста, выдворения за границу – а там Россия, Сибирь… Огинский, Лазницкий и Прозор отделились от остальных и сели в общей зале возле самой двери, пытаясь разработать какой-нибудь план.
В двери вошла богато одетая дама и остановилась на пороге, брезгливо обводя взглядом помещение. Трактирный слуга протиснулся за ней, забежал вперед и угодливо подставил стул к столу, обмахнув и то, и другое рушником. Дама села боком, облокотившись на стол, и справилась, сколько ждать лошадей. Ей отвечали, что не меньше часа, и предложили подать чаю.
– Граф?! Вы здесь?
Михал поднял глаза и снова испытал замешательство, заставившее его покраснеть: он представил себе, как выглядит со стороны – небритый, нечесаный, в потертом платье и разбитых башмаках; при этом он никак не мог припомнить, кто была эта дама, хотя ее лицо и казалось ему знакомым.
– Госпожа Солтан! – Прозор вскочил и поклонился, попытавшись щелкнуть каблуками стоптанных сапог. – Вы, верно, не признали меня: полковник Кароль Прозор, к вашим услугам.
Теперь уже и Огинский мог встать и отвесить поклон, рекомендовав заодно своего друга Лазницкого.
Госпожа Солтан оказалась их ангелом-спасителем. Она следовала в Галицию, и все документы у нее были в порядке. Когда подали лошадей, она уже успела рассчитать своих слуг, которые остались в Люблине, чтобы их место в роскошном экипаже заняли Огинский-Михаловский, исполнявший роль секретаря, Лазницкий и Прозор, которым пришлось довольствоваться ролью лакеев. Из Ярослава Прозор уехал в Париж, Лазницкий – в Венецию а Огинский – в Вену.
* * *
Все солдаты вымылись и нарядились как на парад, донские казаки даже вычистили лошадей и расчесали им гривы. Небо тоже словно умылось и блистало синевой; день обещал быть ясным и солнечным. В десятом часу утра громким «ура!» встречали Суворова – в простой куртке и каске, с коротким мечом на поясе, – который объезжал колонну, радостно здороваясь со своими молодцами. Корпус Буксгевдена должен был вступить в Варшаву первым; главнокомандующий ехал позади него.
Грянули трубы, забили барабаны, понеслись вперед казаки, за ними конные егеря, гусары – все с развернутыми знаменами; звонкий стук копыт по новехонькому мосту сменился топотом сапог, следом за пехотой ехала артиллерия.
Тесная толпа на берегу Вислы заколыхалась, тишина взорвалась криками: «Виват Катаржина! Виват Суворов!» У въезда в город дожидались члены магистрата в богатых черных нарядах. Они растерянно вытягивали головы, высматривая Победителя. Буксгевден оставил им адъютанта, чтобы указать на Суворова; колонна шла дальше – под приветственные крики людей, высовывавшихся в окна домов и взобравшихся на крыши.
Вот и Суворов. Глава магистрата, нервно сглотнув, вышел вперед и поднял на вытянутых руках бархатную подушку, на которой лежали позолоченные серебряные ключи от города, хлеб и соль. Александр Васильевич взял ключи обеими руками, поцеловал и показал всем.
– Благодарю Бога, – воскликнул он фальцетом, – что эти ключи не так дорого стоят, как…
Не договорил, обернулся к Праге…
Гремела военная музыка, вопила толпа. К Суворову простирали руки; он пожимал их, свесившись с коня, обнимал тех, кто ближе; перед ним падали на колени, целовали стремена… Генерал-поручика Потемкина, отправленного Суворовым к королю, чтобы обнадежить и успокоить, встретили во дворе Замка таким же ликованием. Русские всё шли и шли через мост, колонна за колонной сворачивала на Краковское предместье, вытягиваясь длинной змеей; члены магистрата шагали по обе стороны от коня Суворова.
– Нех бендзе як бендзяло! Нех жие Польска![28] – раздался вдруг хриплый выкрик из толпы.
Полковник Алексей Горчаков завертел головой, пытаясь понять, кто кричал.
– Безумцы! – проговорил ехавший рядом с ним Василий Чичерин, не оборачиваясь. – Думают, что любят свою Отчизну, а на самом деле вредят ей.
Толпа заволновалась, кричавшего отпихивали прочь, в задние ряды, а когда он снова попытался что-то сказать, стоявший рядом здоровяк повалил его ударом кулака. Замахнулся вдругорядь, но тут паренька загородила собой простоволосая женщина; свой платок она потеряла, продираясь сквозь густую толпу.
– Не надо, не надо! – умоляла она. – Это мой сын, он болен…
Их оставили в покое, отгородив от проходящей колонны плотной стеной сомкнутых спин. Женщина помогла пареньку подняться.
– Пойдем домой, Петрусек, – твердила она ему, – пойдем домой…
– Я трус, мама! – В горле Петруся клокотали рыдания. – Я жалкий… трус!
– Пойдем домой, милый… Всё образуется… Даст Бог, и Юзек тоже вернется… Пойдем домой…
* * *
Шум за окнами становился сильней, приближалась многолюдная толпа. И часовые исчезли с самого утра… Неужели… они вправду решатся на это? Женщины замерли, прислушиваясь. У входной двери раздался сильный стук: похоже, ее высаживали топором. Вскрикнув, женщины устремились в дальнюю комнату анфилады.
Закрыв за собой дверь, Джейн приникла к ней ухом. Потом оглянулась в нерешительности: «Русские?» Екатерина Александровна тоже подошла послушать. Да, это русская речь, но… Может быть, это ловушка? Джейн вызвалась пойти и всё разузнать: в конце концов, она иностранка, ей не могут сделать никакого зла.
Выйдя в залу, она увидела в противоположном ее конце странного сухопарого старичка в нелепом костюме – в шлеме, с коротким мечом… В дверном проеме за его спиной маячили какие-то военные.
– Qui êtes-vous?[29] – громко спросила Джейн, прижавшись спиной к дверям.
Старичок сделал несколько шагов вперед и вдруг увидел свое отражение сразу в нескольких зеркалах. Подскочив к ближайшему, он схватился за голову и подпрыгнул:
– Помилуй Бог! Я двадцать лет не видал себя в зеркале!
«Сумасшедший!» – со страхом подумала Джейн. Но тут ее взгляд привлекли два офицера, подававшие ей знаки. Она узнала Чичерина и изумилась еще больше. «Так неужели это?..» Старичок подошел к ней и поклонился, шаркнув ножкой:
– Граф Суворов к вашим услугам!
Все вместе прошли в дальнюю комнату, и там Суворов торжественно поздравил дам с освобождением из плена. Начались восклицания, расспросы – все хотели узнать о своих мужьях. «Что же вы плачете, глупенькие, это же ваш папенька!» – совестила нянька ревевших Сашеньку и Николеньку, испугавшихся чужого дяди в военном мундире. Прасковья Юрьевна с детьми отошла к окну; Джейн взяла у нее из рук Сонечку, которая с любопытством озиралась вокруг, засунув в рот пальчик. Чичерин подошел и поклонился.
– Княгиня, если я могу хоть чем-то быть вам полезен, извольте только приказать!
Гагарина подняла на него невыразимо прекрасные глаза.
– Только одно: отведите меня
