Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Взбудораженная диковинными событиями и собственной повестью боярышня не заметила, как схватила Алексея за руку.

– Впрямь упырь, – пробормотал отрок, разглядывая в полусвете тонкие девичьи пальцы у себя на локте. – А про что с князем бранился?

– Кричал, будто наш князь его убить хочет! А что князь ему отвечал, того не слышала. Только тот себе послужильцев в охрану потребовал… А дальше меня батюшка за ухо взял, – виновато закончила она. – Потом слышала, как велено было дворским ехать на владычный двор, искать того, кто стрелял. Найдут, как думаешь?

– Кто стрелял, того уже там нет, – уверенно сказал Алешка. – Нам, иконникам, что за дело до вашего постояльца. А коли чужак пробрался, так еще ночью и ушел.

Боярская дочь уронила взгляд на свою руку и вдруг застыдилась, отпрянула.

– А как прозналось, что с епископьего двора стреляли? – простодушно спросила она затем.

– Ну это совсем просто, – со знанием дела принялся объяснять Алексей. – Если стрела в стену вошла, значит, летела не снизу и стрелок вровень с вашим упырем стоял либо почти вровень. Да направление так же легко просчитать по тому, как стрела воткнулась. Вот и вышли на владычные хоромы.

– А откуда ты все это знаешь? – удивилась отроковица. – Ты разве обучен стрельбе?

– Не все же время я в монастыре жил, – кисло усмехнулся Алешка.

Он поймал на себе ее пристальный изучающий взор.

– Как же ты все-таки похож…

Она запнулась.

– На кого? – жарко дохнул Алексей.

– Моего прежнего жениха, – поколебавшись, призналась Алена. – Мне и десяти лет не было, как мы с ним обручились. Никто и не знает о том, втайне помолвились. А потом мне сказали, что он… что его… больше нет… А батюшка скоро на Москву поедет, там меня и сосватает, – решительно договорила отроковица.

Она расстегнула пуговки у ворота рубахи и вынула тонкую цепочку. Подняла руки, нащупывая сзади на шее замок. Алешка отчаянно унимал разгоряченное дыхание. Столько духмяного, дурманящего сена, полумгла и…

– Чего ты там сопишь?

Отрок набрал в грудь воздуху и вовсе перестал дышать.

– Дай руку.

Он протянул раскрытую ладонь. В нее легла цепочка с нанизанным простым серебряным колечком.

– Мне оно уже не сгодится. А ты надень его своей невесте.

Алешка с шумом выдохнул, перехватил ее руку. Крепко сжал и потянул на себя.

– Пусти, – изумленно промолвила боярская дочь.

Он не отпускал и смотрел с вызовом.

– Пусти! – велела она, сведя брови. – Забыл, дурак, кто ты и кто я?! Сейчас дворских кликну.

– Не кликнешь. Сама себя выдашь.

Какое-то время они мерились взорами. Потом от входа на сеновал позвал приглушенный голос холопки:

– Боярышня! Идти надо. Хватились, ищут.

Алена вырвала руку и легко подскочила. Алешка тоже встал, освобождая ей путь. Стремительно протиснувшись мимо него, боярская дочь умчалась, ни слова не сказав на прощанье. До него донеслось лишь:

– Бу-бу-бу… выведешь…

Алексей повертел в пальцах кольцо, затем надел цепочку себе на шею.

– Никому тебя не отдам! – прошептал он. – Лучше убью… тебя и себя… Но сперва его…

– Эй! Выползай, что ли, – покликала его девка. – Князь-то со двора уехал.

…Алешка брел через площадь, распихивая пинками кур, лезших под ноги. Навстречу шлепал босыми ногами колокольник Терентий в оборванной рубахе враспояску, всклокоченный. Всяк в городе знал, что колокольный мастер после взрыва пушки тронулся умом. Появлялся то здесь, то там, смотрел безумно и вопрошал:

– Как я этими руками колоколы буду лить? Отрубить теперь мне руки надо! Кровь на них безвинная!..

Алешка отринул протянутые руки колокольника и прибавил шагу.

Тихо вошел на владычный двор, огляделся. Перед конюшней-сушильней сидел на чурке Мартын, обстругивал ножом деревяшку. Елезар на крыльце челядни марал углем сколоченную им самим доску.

– Ты чего крадешься, паря? – глянул дощаник.

– Ушли… эти?

– Да ушли, забодай их корова. Весь день попортили. Андрей от них сбежал. Пойду, говорит. Ну и пошел. Тебя-то где носило?

– Да там, – неохотно ответил Алешка. – А нашли чего?

– Нашли, – мрачно покивал Мартын. Он поставил на землю перед собой вырезанного медведя и принялся стругать мужика ему в пару. Получавшиеся игрушки и свистульки дощаник раздавал потом детворе. – В ларе наверху сыскали лук с тулой. А на заднем дворе в крапиве – колоду. Да такую же снаружи. Смекаешь, паря?

– Ну?

– Калачи гну. Выходит, окромя нас, тут еще некто себе место облюбовал. На двор и со двора шастал через тын, в хоромах хозяйничал. А кого он тут из своего лука выцеливал, служильцы так и не обмолвились, напади на них икотка. Тайна! Княжое дело!.. – Мартын прищурил на отрока глаз. – Так ты, паря, не видал ли тут кого чужого?

– Не видал, – невозмутимо ответил тот. – А Андрей куда пошел, не сказывал? Не к князю?

– Не сказывал… А то смотри, Лешка.

Мартын погрозил ему рукой с ножом.

– Пойду обед сготовлю, – покладисто сообщил Алексей, убредая на поварню.

…В послеполуденный час люда на улицах Городка мало. Прокатит, скрипя осью, телега с сонным возницей, проползет убогий с костылем, холоп метнется от усадьбы к усадьбе, да и все. Дневной сон для русского человека, встающего ни свет ни заря, свят, как утренние и вечерние молитвы. Еще в древности великий киевский князь Владимир по прозванию Мономах в своем поучении писал: «Спание в полдень назначено Богом; по этому установлению почивают и зверь, и птица, и люди». А что древние исполняли, то и нынешним не во вред, но в пользу.

Андрей возвращался с вынужденного гулянья по окрестным холмам. Шел не по мощеному большаку, пролегшему с одного конца Городка до другого, а узкими, петлистыми задворками, где солнце не так печет и есть тень от яблонь да груш в садах. Впереди показалась человечья фигура, странно брюхатая. Вблизи брюхо оказалось горкой яблок, накиданных за пазуху.

Поравнявшись друг с другом, одновременно повернули головы.

– Иван? – Монах почти не удивился.

– Ну ты гляди! – с разудалой ухмылкой Звон откусил яблоко и зачавкал кислой зеленухой. Убегать и скрываться он и не думал. – Видно, крепко повязался я с тобой, иконник. Не отвязаться никак.

Одет он был богаче, чем в прошлые встречи: красные яловые сапоги, камчатая рубаха, подпоясанная наборным поясом, черные порты из тонкого заморского сукна. Но хоть и побогател Ванька, а мелким воровством не брезговал – обобрал по пути чей-то сад.

– Видно, должок не дает отвязаться, – ощерился Звон и запулил огрызком через тын. – Ну говори, чернец, чем тебе его отдать? Серебришком али рухлядишкой? Может, дельцем каким? Выкладывай, не робей. Я теперь в силе, атаманом у своих лиходеев.

– Мне твое неправедное богатство вовсе не нужно.

Разбойник достал из-за пазухи новое яблоко, с громким хрустом вгрызся.

– Не тебя ли сегодня искали на епископском дворе княжьи люди? – спросил Андрей.

– Чего я там забыл? – поперхнулся Ванька. – Не, я церковные дворы за версту обхожу. Я ж тебе обсказывал свою жисть.

– Зачем же без опаски гуляешь по княжьему граду? Не боишься, что скажу про тебя князю либо кому из его бояр? Если задумал что нечистое здесь, лучше тебе сразу уйти, Иван.

– Да не стращай, чернец, – лениво отмахнулся Звон и бросил недоеденное яблоко под ноги, наступил сапогом. – Хошь теперь же беги к князю. У меня тут и волос с башки не упадет. Под белы руки выпроводят на дорогу да еще помашут на прощанье.

– За что ж тебе такая честь?

– А нашел купца на свой товар, – хвастливо заявил Ванька. – Сгодилась мне моя лесная схронка. Сговаривался нынче с тем купцом. Сколько захочу, столько и заплатит мне за товар. Земельку прикуплю, вотчинником сделаюсь. Честно заживу с женкой и детями. Из-за ларца того ризничного погорел, ларцом и отыграюсь. Во так. А ты меня в яму да в колодки хочешь, спасения мне не желаешь. Эх ты, иконник… Разо-чаро-вал ты меня. Передумал я тебе должок отдавать. Прощай.

Подперев свое яблочное брюхо, чтобы не разваливалось, Ванька Звон вразвалку зашагал дальше. Еще и песню затянул.

Андрей переступил через раздавленное яблоко и двинулся своим путем.

Восемь икон деисусного чина лежали в сушильне. Последним, девятым, Андрей писал срединного Спаса, без которого предыдущие восемь не были бы и нужны, ибо предстояли Христу, молясь вместе с церковным русским людом, набивавшимся в храмы. Подмастерья гадали: если восьмеро предстоящих написаны столь мощно и богодухновенно, каков же будет Спас?

Ждали какого-то чуда. Жили все эти дни его предвкушением. Но Андрея о том не спрашивали. А если б заикнулись при нем о тайне, которую чувствовали разлитой в самом воздухе, то известное дело: получили бы твердое указание поменьше думать о чудесах и поболее о том, чтобы творить краски нужной плавкости – не разжижать излишне и не густить чересчур. Либо о чем ином дельном.