Владислав Бахревский - Василий Шуйский

— Бояре угощают нас царями, как пряничком. Вот он вам Борис Федорович, а вот вам Василий Иванович. Слаще не бывает. От их сатанинских сладостей землю корчит, люди чернеют, царство прахом идет, — сказал быстро, негромко, доводя трусливых до прослабления.

— Ты, Прокопий, чересчур! — возразил брату Захарий.

— Да почему же чересчур? Что у него, у Шуйского, под шапкой-то?

— Неужто?! — акнул можарский дворянчик.

— Вот тебе и неужто! — вконец рассвирепел Прокопий. — Только о том ли речь? Нам ли о боярских душах печься? Ты о своей подумай. За что нам беды наши? Да все за то, за отступничество, за клятвы ложные. Как можем мы бить лбом перед Шуйским, когда жив истинный царь Дмитрий Иоаннович? Галка он, Шуйский, схватил, что блестит, и в свое гнездо.

— А делать-то что?! — испугался можарец.

— От правды не отступайся. Надо не бегать от крестьян, а вести их. Им правда дороже, чем нам с тобой… То ведь не торг, не базар, чтоб царя выбирать, какой ласковей. Царь от Бога, а за неверность нашу ответ будем держать на небесах.

Пыхнул Прокопий, как сосновая лучина, и померк. В разговор больше не встревал, но слушал старого и молодого, все в глаза заглядывал, да так, как и собака не смотрит…

Перед сном Прокопий ходил на пойму, на белые туманы глядел. Будто само небо клубилось в ногах. Один облак кучерявее другого, а вокруг белесые полосы, как реки. Кипел где-то в неведомых болотах пребольшой котел, лезло зелье через край.

Постоял Прокопий, повздыхал.

Спать лег, всё жену по головке гладил. Гладил притихшую, гладил да и заснул.

Проснулся до зари, уже сердитый. Торкнул жену в бок:

— Собирайся! В деревню поедем.

До того заспешил, что завтракал не садясь за стол. Расколупал яйцо — да и в рот, хлебушка куснул, луковицу грызнул. Запил все квасом, перекрестил лоб и, не глядя на жену — собралась ли, нет ли, — повелел:

— Едем!

Дворня норов хозяина хорошо знала: лошади вот они, у крыльца.

Милостиво позволил жене взобраться в телегу, принял у конюха вожжи, тронул. В другой телеге ехало четверо из дворни, ружье везли.

— Чего молчишь? — отходя от злой дури, спросил жену вполоборота уже, хотя еще не глядя.

— На небо гляжу.

— А чего глядеть? Небо и небо.

— Да, верно. Дымов вроде не видно.

— Вот я и засуетился, — обрадовался жениной мудрости Прокопий. — Как бы мужики, на соседей глядя, не забаловали. Пожгут, а потом уж почешутся.

Выехали на пустырь, сплошь занятый беженцами. Двигаются все как во сне. Костры разложены бестолково, дым тянет под дубы, а там на низких сучьях бабы люлек понавешали. Дети орут. Не крестьяне, жизни в курной избе не отведали.

Какой-то остолоп рубил топором дрова, да все поперек. Рубаха взмокла от пота, а нарубленного кот наплакал.

Загорелось у Прокопия сердце, кинул вожжи жене, выскочил из телеги.

— Где же ты видел, чтоб этак дрова мученически мучали? — набросился на остолопа, отбирая топор. Ударил наискось с одной стороны, потом с другой — готово полешко. — Дворянин! Белая кость!

Пошел по табору, лая всех, кто на глаза попадался.

— Каждый свой костер зажег! Вы что, и в беде объединиться не можете? О Русь разнесчастная!

Народ сбегался послушать, поглядеть: кто пришел, может, знает чего?

— А то я знаю, — отвечал Ляпунов людям, — что нельзя русскому человеку без крыши жить. Не кочевники! А коли царь дурак, так оттого, что он и не царь вовсе. Супостат! Их величество государь царь великий князь всея Русии ныне в Путивле, а завтра уж в Москву придет. Будет истинный царь, будет и жизнь ваша прежняя, как искони заведена.

Чувствуя власть над толпою, захмелел Прокопий, не стало ему удержу. До того распалился, что и все от него занялись огнем, как солома.

И понесло тот пожар на воеводский двор.

Князя Гаврилу Каркадинова, товарища воеводы, пытавшегося урезонить толпу, Ляпунов велел схватить — и схватили, связать — и связали, везти в Путивль на суд государя — повезли.

В единочасье вся Рязань отреклась от Шуйского ради истинной своей присяги — Дмитрию Иоанновичу.

Диво дивное — русский народ. Погорельцы и те, кто их жег, соединились безмятежно и прочно ради одного только призрака истины. Поплакали, помолились — и под колокола на Москву, гнать из Москвы неправду, правду сажать в цари.

Такое было не в одной Рязани. В Веневе сотник Истома Пашков поднял дворянское ополчение и с елецким полком и казаками через Новосиль — Мценск — Крапивну пошел на Калугу к большому воеводе истинного государя, к Болотникову.

Победитель воеводы Ивана Шуйского чуть не каждый день слал в Путивль гонцов. Богом молил Шаховского, чтоб передал государю Дмитрию Иоанновичу: «Поспешай, государь, к войску. Города сдаются охотно, склоняясь перед одним только именем твоим. Придешь сам — и войны не будет, Москва без боя тебе поклонится».

Шаховской слал гонцов к Молчанову, требуя, чтобы тот решился на подвиг, ради покоя и мира на Русской земле: назвался Болотникову Дмитрием — назовись всей России.

Молчанов не уступал: в Москве его знают слишком многие. Перед силой бояре склонятся, солгут себе и друг перед дружкой — не впервой. Только на лжи царство долго не устоит, а царство до поры — не царство.

Шаховской кинулся торопить царевича Петра, чтоб шел не мешкая в Путивль. Ведь Дмитрий Иоаннович царевича на свадьбу приглашал. Правду сказать, Дмитрий хотел посмотреть, каков он, его племянник. И племянник ли? Но то были тайные приказы. Не сыщется Дмитрий, не захочет объявиться предавшему его народу — царевич Петр вот он. Лишь бы не Шуйский. От Шуйского боярской шубой разит.

Люди князя Григория Шаховского нашли царевича Петра на Донце.

Сообщил же князь Григорий своему господину вести радостные. Государь Дмитрий Иоаннович жив-здоров, идет из Литвы в Путивль со многими людьми. Велит и царевичу поспешать к Путивлю.

Царевич приказание исполнил, со своими терскими казаками явился к Шаховскому, опередив царя Дмитрия.

Коли царя нет, царевич властвует. На славу потешился Петрушка. В наложницы взял дочь несчастного убиенного Бахтиярова-Ростовского. Не столько на красоту девичью позарился, сколько на ее звание. Княжеского рода дева. Воевод, присланных в Путивль из восставших городов на царский суд, не дожидаясь Дмитрия Иоанновича, всех замучил до смерти.

«Народные» царьки, желая быть грозными, похожими на царей, кровушку лили почем зря. Всего-то их знания о царской жизни — сказка, а в сказке цари со слугами не церемонятся.

Вот уже целую неделю Василий Иванович Шуйский с утра до ночи сидел за столом, сличая почерки людей своего двора с почерками подметных грамот. Тем же занимались его доверенные люди во всех московских приказах. Искали корень зла. И не находили. И не нашли. Но упорствовали.

Грозовой тучей явился к государю патриарх Гермоген. Царь, увидя патриарха, клекоча что-то по-куриному, поспешил под благословение. И было в нем так много куриного — в походке, в дергающейся голове, — что патриарх вздохнул и захлебнулся воздухом.

Кашлял до слез, насмерть перепугав заметавшегося по комнате государя.

— Воздухом! Воздухом! — выдавил из себя Гермоген и яростно трахнул посохом по бумажной горе. — Ты читаешь, а они идут! Они позавчера были в Алексине, а сегодня уже в Серпухове.

— Но ведь Кольцов-Мосальский тоже пошел! Навстречу! С хорошим войском пошел.

— А где сам-то? Самозванец-то где, ты знаешь?

— Не знаю, — виновато пожал жирными круглыми бабьими плечами царь-курица. И спохватился. — Про самозванца Петрушку ведомо. Муромский посадский человек Илейка, сын сапожника Коровина. В Свияжске у стрелецкого головы Григорья Елагина в денщиках служил. Бежал к терским казакам. Там и «открылся»: сыном бездетного царя Федора себя назвал. Казаки в те поры собирались грабить турецкие города или служить персидскому шаху Аббасу, но как обрели «царевича», так решили идти к «царю» Дмитрию, к Самозванцу, будь он проклят и на том свете. Они успели по Волге до Свияжска дойти, а как Самозванца не стало, отправились на Дон. Теперь в Путивле, у Шаховского.

Шуйский говорил все это торопливо, заискивая перед сердитым патриархом. Гермоген сел на обитую зеленым сукном лавку, поднял глаза на икону Спаса.

— Нет его, Дмитрия! Нет!

— Как нет? — удивился Шуйский.

— Коли был бы, ты бы знал, где он, сколько с ним войска.

Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысинку с двух сторон.

— О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском. О Телятевском… Может, и вправду нет? — И топнул ногою. — Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но коли Петрушка всем им ныне голова, может, и впрямь…

Шуйский сел рядом с Гермогеном, примолк, по-куриному положил голову себе на плечо.

— С ветром воюем.