Владислав Бахревский - Василий Шуйский
Ударили казаки, когда солнце московскому войску в глаза смотрело. Ударили в самую голову, где шатер Трубецкого стоял. Князь молился перед обедом, а тут пальба, топ, гвалт. Выскочил из шатра — все бегут, конная лавина накатывает, сабли уж все в крови. Кинулся князь к своему коню и уж в поле только, верст десять отскакав в животном ужасе и беспамятстве, стал соображать, как и что надо было сделать против казачьей наглой атаки. Подпусти и пали. И нет их.
А большой воевода казак Иван Исаевич Болотников в то время уж обедал в княжеском шатре. Ставили на стол одни, а сели за стол другие. Еда простыть не успела, яства все с ухищрениями, с приправами.
Иван Исаевич, однако, ни к чему не притронулся, и к питью тоже.
— Что же ты, Иван-гетман, не кушаешь, аль не проголодался? — спросил Болотникова шустрый Переляй.
Холоп князя Буйносова первым ворвался в стая Трубецкого, нарубив голов, как капусты, и теперь сиял и гордился своим молодечеством.
Лицо у Переляя было в чужой крови, кровь на зипуне, правый рукав совсем черен. Зато штаны с княжеского зада, шелковые, сапоги с княжеских ножек, сафьяновые, желтые, с камешками.
— Иван-гетман, не слышишь или чо? Чо с казаками не отведаешь господского? — снова петушком, а думая, что соколом, потревожил Болотникова новоиспеченный казак.
— Не люблю объедков, хотя бы они были и с царского стола, — сказал Иван Исаевич, доставая из сумки кус копченого сала, татарский сушеный катык и каравай хлеба. — Ты бы, казак, умылся. Пролитую кровь Богу в горстях покажешь.
Переляй вздрогнул, смутился, вышел из-за стола и вернулся, уж когда все было выпито и съедено. В чистой рубахе, в кафтане, тоже с чужого плеча, но умыт и свеж. Сел за стол тихо, но Болотников увидел его.
— Переляй! Ты, я вижу, на учебу скор, храбрости тебе тоже не занимать. Будешь сотником.
В шатре уже похрапывали. С устали, с обеда сытного, с княжеского хмельного пития.
Иван Исаевич и сам лег вздремнуть, но тут в шатер ввалилась ватага гомонящих казаков. Один перевернул перед Болотниковым железный колпак, другой вытряхнул в колпак из атласного мешочка не меньше сотни золотых монеток.
— Везли от царя-злодея его злыдням. Сии золотые на шапку вешают.
Глаза у казаков разгорелись на золото, но Болотников черпнул из железного колпака пригоршню, будто это были семечки жареные, зевнул и кинул обратно.
Оглядел братию, остановил глаза на Неустрое:
— Будешь хранителем нашей казны, добрый казак! Придет к войску государь Дмитрий Иоаннович, ну и наградит нас по службе и заслугам. А теперь пойдемте на шубников полюбуемся.
Пленные сидели на земле, ожидая расправы.
— Шубники вы, шубники! — сказал им Болотников без сердца. Дело вышло легкое, потерь почти не было. — Нас тысяча, и вас только тут тысяча, остальные утекли кто куда. Плохо государю служите. Или, может, государь плох? Объявляю вам всем: кто служил Шуйскому принуждением, а душою был за правду, за Дмитрия Иоанновича — переходи смело к нам.
Многие тотчас поспешно поднялись с земли, иные же замерли на корточках — куда податься?
— Входите в наш круг, — ободрил Болотников смелых. — Отныне вы — войско истинного государя. Остальных для вразумления высечь и отпустить в Москву. Государь всея Русии Дмитрий Иоаннович на первый раз милует, а во второй раз — не попадайся.
«Господи! — думал Неустрой, и в сердце у него летал голубок восторга. — Как просто все! Как все по правде! Так бы и жить».
Колпак с золотом он сунул в мешок, а мешок перекинул через плечо и радовался, что никто не алчет, глядя на этот мешок.
Но восторги тотчас и улетели, как птицы. Среди пленных поднялся ропот. Дворяне, считая наказание позором, вскочили, руками на Болотникова замахали, заплевались.
Потемнело лицо у большого воеводы царя Дмитрия Иоанновича.
— Не смерды, говорите? Не холопы? Суда вам царского надобно? Будет вам суд!
И на глазах бедного Неустроя пошло действо негожее, страшное. Дворян выхватывали из толпы и, связав им руки, пиная, гнали на реку и топили. Всех утопили. Стрельцов, не поторопившихся перейти на сторону истинного царя, высекли кнутами, связали, покидали на телеги, повезли в Путивль на царев суд. В Москву отпустили меньше сотни. У всех спины были кровавы, одежда с кожей перемешалась. Но пошли, пошли милые, лишь бы ноги унести.
До того хватко разделались казаки с полком Трубецкого, что в полку Воротынского, стоявшем под Ельцом, слухи за два дня ополовинили роты и сотни, а еще через день третьей части не насчитали.
Воротынский плакал от стыда и отчаянья, но стоять за государя против сильных дружин города было себе на погибель, и пришлось отступать на рысях, слыша спиной погоню, теряя людей.
Нестерпимый позор погнал Воротынского в сторону от Москвы. Укрылся в своем родовом городке Воротынске, не смея предстать пред печальные очи кроткого царя.
Да ведь и все дворяне полка поступили точно так же, в имения, как в норы, ушли. Пускай цари сами разбираются, кто из них истинный.
Впрочем, город Воротынск неподалеку от Калуги, а в Калугу-то и пошел, обрастая толпами крестьян и холопов, большой воевода Иван Исаевич Болотников.
Огонь столбом стоял на юге, а дымило, смердило уж по всей Русской земле. То пламя было сатанинское, взыгравшее ради лжецаря, от которого наяву если и было что, так одно имя — любимое на Руси, святое, оттого и ужасное, ибо сыпало дьявольские прелестные искры, как с куста папоротника в купальскую ночь.
Нижний Новгород осадили ради воли и правды нижегородские холопы и крестьяне, выбравшие себе воеводой Ивана Доможирова, а в товарищи ему поставили двух мордвинов, Варгадина и Москова.
В Алатыре воеводу Ждана Сабурова «алатырские воры в воду посадили». Побили воеводу и приказных людей в Арзамасе.
Казань снова присягнула царю Дмитрию. Ближний человек Самозванца — боярин, второй воевода казанский Богдан Бельский Христом Богом клялся, что новый самозванец — вор. Не послушались, а Богдана за упрямство убили.
Народ ждал чистого царя, искал свое чистое царство и бился за него до смерти.
Но правдолюбы сыскались и среди воевод.
В Астрахани восстал князь Иван Дмитриевич Хворостинин. По его приказу скинули со стены верного царю дьяка Афанасия Карпова и другую приказную строку. В той же Астрахани вскоре объявился родной брат царя Дмитрия — царевич Август, скрывавшийся от Годунова и Шуйского в крестьянской избе под именем Иван.
На усмирение Астрахани пошел с дружиной Федор Иванович Шереметев, будущий мудрейший правитель России. В сражениях со своими Шереметев не преуспел. Постоял под Астраханью в укрепленном лагере на острове Балчике чуть не с год и ушел вверх по Волге, а за ним в погоню пустился царевич Август. Осадил Саратов. Был бит царскими воеводами и возвратился в Астрахань.
Все эти события произошли позднее.
Теперь же решалась судьба Калуги и самого дела царя Дмитрия. Шуйский выставил под Калугой спешно собранное войско, а чтобы все поняли: дело сие великое, государственное, — большим воеводой назначил брата Ивана. И впрямь некоторые образумились. Князь Воротынский явился в стан Ивана Шуйского со всей своей дружиной, бежавшей из-под Ельца.
23 сентября 1606 года в устье Угры, там, где река впадает в Оку, сошлись в бою два войска. Отступать пришлось Ивану Шуйскому. Князья уцелели, но войска царского не стало.
18Садясь ужинать, увидели, что места за столом не хватит доброй трети горемычных нежданных гостей. Принесли козлы, положили доски, застелили доски скатертью.
Беда катилась на Рязань неведомо с какой стороны. Одних сожгли и пограбили под Пронском, других под Скопином, третьих у Касимова. Грабили и жгли не чужие душегубы — свои сердешные крестьяне.
— Собраться надо всем! Сложиться в полк да пойти и посечь их, как бурьян! — пылая щеками, крикнул молоденький можарский дворянин, не выдержав общего молчания.
Никто ему не ответил. Хозяин дома Захарий Ляпунов, покрестясь на икону, прочитал молитву, сел и взял ложку, и все перекрестились, сели, и хлебали щи, и ели пироги с рыбой и с мясом, и запивали еду красным сладким квасом.
— Посечь крестьян — обобрать самих себя, обобранных, — сказал Захарий и, сказав это, поглядел наконец на можарского дворянина. — Крестьяне твой дом спалили, они же и поставят тебе новые хоромы, а не будет крестьян, кто же тогда? Ты небось топора и в руках никогда не держал — одну только саблю.
— Государю надо бить челом! — запричитали шепотками беженцы-старики.
— А какому? — наливаясь яростью против всего этого скудоумства, с нарочитой кротостью вопросил брат Захария Прокопий.
Все примолкли, почувствовали грозу.
— Злоба меня поедом ест, — признался Прокопий.
Улыбнулся, но зубы сверкнули хищно, и хоть не убыло в его лице красоты, но страшно стало сидеть с ним в одной горнице.
