Повесть о самурае - Дмитрий Иванович Богуцкий
Где-то в начале второй половины представления Коноикэ начал крутить головой, заозирался так, что даже мне с моего места стало заметно.
– Где Окин? – гулко прорычал он. – Куда она делась? Камисори, а ну найди ее. Куда подевалась эта продажная девка?
Телохранитель резво вскочил, вызвав глухие возгласы недовольства от сидевших прямо за ними. Камисори, высокомерно проигнорировав их, быстрым шагом обошел зал, огляделся, выскочил в прихожую театра, встретился со мной взглядом и вернулся в зал, где и столкнулся с тем несчастным, сидевшим с края, на ладонь которого Камисори и наступил. Далее все происходило так, как и должно было происходить в таких случаях.
Молодой человек вскочил, они с Камисори обменялись яростными взглядами, а затем оскорбленный вышел из зала и прошел прямо ко мне.
– Отдайте мне мой меч, пожалуйста! – тихо, но грозно прорычал он, нависая над моим местом у входа в хранилище. Он был молод и бледен, но решителен. Кимоно в тонкую вертикальную полоску, гербов я не разглядел. И протянул мне дощечку с номером.
Я покосился на Хаясу, тот едва заметно кивнул, и я забрал бирку и повесил на стену, снял обеими руками меч в черных ножнах с подставки и подал хозяину. Тот, коротко поклонившись, забрал меч обеими же руками, засунул за пояс и, не оглядываясь, вышел на площадку перед театром, где остановился в ожидании.
Краем глаза я заметил накопившуюся на выходе из зала толпу, едва не вываливавшуюся из дверей, но молчаливую.
Камисори оглянулся на хозяина и, косолапо покачиваясь, вышел из зала.
Молча он подал мне бирку, получил меч взамен и, засовывая меч за пояс, вышел из театра под уже темное небо. Первый вышедший оскалился и, широко взмахнув ладонью, указал ему, куда пройти; косясь друг на друга, они двинулись в одну сторону, и я уже не мог видеть их за столбами у входа.
Все это было вполне понятно и ожидаемо. Но вот чего я не ожидал, так это того, что толпа снялась со своих мест в зале и с возбужденным, неприятно аппетитным гудением вытекла следом за ними. В театре почти никого и не осталось.
– Давай, – кивнул Хаясу одному из своих подручных. – Иди за квартальным. Тут не обойдется без убитого. Или двух.
Где-то в отдалении с лязгом столкнулись два меча, громко вздохнула толпа, и раздался и затих полузадушенный хрип.
– Быстро они управились, – пробормотал Хаясу, подняв огромное лицо и прислушиваясь. Потом вышел в темноту, подняв с пола зажженный фонарь.
В театре не осталось почти никого, кроме Коноикэ, неожиданно вставшего над моим местом у входа; угрюмо покосившись на меня с высоты своего роста, он процедил недовольно:
– Да что это такое! На что я трачу свое время? Где хозяин этого балагана? Приведи его мне.
Я даже не удивился такой его наглости, хотя у меня был меч за поясом, а у него нет.
Насколько мог невозмутимо, я произнес:
– Я могу выдать вам ваш меч. Или оставить его тут. Если вы пройдете в зал.
Он едва заметно удивился, прищурился, покосился на меня сверху, усмехнулся. Вынул из рукава кимоно монету и кинул ее передо мной. С тихим звоном рыжая тонкая овальная монета шлепнулась на циновку. Это был золотой кобан. Целый рё золотом.
– Возьми меч, старик, – произнес он голосом, от которого у меня похолодела кровь до самого сердца. – И отдай его мне. А потом приведи мне того, кого я сказал. Больших денег тебе нигде не заплатят.
Тяжелая монета на циновке передо мной притягивала взгляд. Он прав. На эти деньги год можно есть рис…
– Заберите вашу монету, почтенный, – быстро, пока сам не передумал, ответил я. – Мне платит господин Сарувака.
Коноикэ уже не удивился. Купец криво усмехнулся и произнес сквозь зубы:
– Ладно, старичок. Понятно. В следующий раз дам тебе больше.
А с улицы уже потянулась обратно в театр толпа, громко обсуждая обстоятельства кровопролития. По их словам, кто-то застал другого за неуместными знаками внимания к сопровождаемой им юной содержанке и дело для молодого повесы кончилось быстро и плохо.
– Камисори, подбери монету. И забери мой меч, – злобно выплюнул Коноикэ в лицо своему телохранителю, что вошел вместе со всеми с улицы, и быстрым шагом вышел из театра. – Сарувака об этом еще пожалеет…
– Нарвешься, старичина, – тихо процедил Камисори, забирая у меня меч своего хозяина.
А я только и думал о том, как купец непочтительно обращается с собственным мечом, как с вещью. Неудивительно, что ему приходится покупать людей, ведь он не способен убивать их сам…
Еще какое-то время все не могли успокоиться. Когда пришли люди квартального и унесли тело, завернув его в циновку, вернулся Хаясу.
– Что за хамство! – кипятился господин Сарувака, покинувший сцену, чтобы узнать, куда делась половина публики. – Что за невоспитанность – прерывать представление такой грубой прозой! И где опять этот сорванец Канкуро! Его выход! Найдите мне Канкуро!
Я молча следил за зрителями, возвращавшимися от одного зрелища к другому. Сидел у входа в хранилище на циновке, для этого постеленной, и молча думал. Что бы ни свело этих двоих в поединке, это было их дело, и, несомненно, это касалось их чести и только их самих.
Их поединок не должен был стать зрелищем для толпы. Но стал.
И, похоже, в этом городе зрелищем могло стать что угодно, даже смерть, смерть кого угодно, в том числе и моя.
Это оказалось знание, которое я был не рад приобрести.
А потом из скрытого коридора за широкой спиной Хаясу украдкой поднялась занавеска и оттуда выскочила донельзя смущенная та купеческая девица, которую искали, да так и не нашли, Окин, и, мелко, но изящно переставляя ножки в своем узком лимонном фурисодэ, помчалась мимо нас всех к выходу, не поднимая глаз, коротко кланяясь всем встречным.
Я удивленно проводил ее взглядом. А она откуда тут и как здесь взялась?
– Канкуро, – гулко произнес Хаясу. – Тебя ищет хозяин.
Я оглянулся и заметил за занавесом юношу, совсем молодого.
Он, изящный, тугой и гибкий, как только что законченный веер, и так же еще ничем не запятнанный, настолько довольный собой провожал убежавшую девицу взглядом, что стало понятно – они там, за занавеской, не стихи на вэньяне слагали…
– Ничего, отец упорный, скоро найдет, – легкомысленно ответствовал юноша, подтягивая широкий узорчатый пояс на шелковом серебряном кимоно, как-то очень раскидисто, разнузданно расписанном алыми лапками паучьих лилий.
– Ты пронырливый, – произнес неподвижный Хаясу, видимо, признавая очевидное. – Но настанет день, и твоей пронырливости уже не хватит.
– Так помолимся, чтобы он
