Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель
Сингалезская буржуазия в колониальном Цейлоне, относящаяся к наиболее старым и устойчивым буржуазным формациям в Азии (до сих пор некоторые выходцы из семей этих пионеров буржуазии XIX века продолжают определять политику Шри-Ланки), обязана своим подъемом как раз раннему участию в плантационном хозяйстве. Арабские купеческие династии в Малайе и Индонезии также инвестировали в этот сектор[441].
Неевропейские квазибюргеры с начала торговых контактов с Европой часто выполняли посреднические «компрадорские» функции[442]. При этом они могли расширить свой опыт работы с местными торговыми сетями и подключить сами эти сети к мировой экономике. Именно они сделали возможным обмен между различными деловыми культурами, например китайской и индийской (слово «компрадор» происходит из португальско-китайского контекста раннего Нового времени), с одной стороны, и западной – с другой. Они открывали источники финансирования и использовали свои контакты с деловыми партнерами внутри страны. Только в Китае к 1870 году насчитывалось около 700, а к 1900 году до 20 тысяч таких компрадоров[443]. Часто такую роль выполняли религиозные или этнические меньшинства: евреи, армяне, парсы в Индии, греки в Леванте[444]. Это, кстати, отнюдь не являлось «внеевропейской» особенностью. В Венгрии, к примеру, где влиятельное дворянство проявляло мало интереса к современной экономической деятельности, в возникающей торговой буржуазии центральное место занимали предприниматели-немцы и евреи[445]. Они выступали как важнейшие инициаторы включения Венгрии в мировую экономику. В Китае посреднические функции оставались в китайских руках; на этом специализировались группы китайских купцов в договорных портах (Treaty Ports). Но китайцев-эмигрантов можно было встретить в роли бизнес-меньшинств во всех странах Юго-Восточной Азии: в торговле, частично в горнодобывающем деле (олово в Малайе) и в плантационной экономике. В свою очередь, внутри слоя существовала отдельная иерархия богатства и престижа, которая выстраивалась от семейной китайской лавочки в деревне внутри страны до баснословно богатых мультифункциональных капиталистов в Куала-Лумпуре, Сингапуре или Батавии[446]. В нидерландской колонии Ява к началу XIX века почти вся внутренняя торговля находилась в китайских руках. Колониальные власти полагались в эксплуатации острова почти исключительно на китайское меньшинство, которое доминировало в хозяйственной жизни колониальной столицы Батавии с момента ее основания в 1619 году. И хотя впоследствии европейцы стали активнее проявлять свои интересы на Яве, китайское меньшинство (менее 1,5 процента населения) оставалось незаменимым для колониальной системы и, в свою очередь, извлекало выгоду из него; до конца нидерландского господства в 1949 году оно оставалось связующим звеном между иностранными фирмами и яванским населением[447]. Торговые меньшинства вели дела – снова в качестве «третьих» лиц – на самых отдаленных расстояниях. Так, российский экспорт пшеницы через Одессу в США в начале XIX века находился в руках греческих купеческих семейств, в основном уроженцев острова Хиос[448].
Положение таких меньшинств редко было застрахованным от кризисов, и у них находилось мало поводов для выработки буржуазного самосознании. Греки из Хиоса после введения свободной торговли в Османской империи в 1838 году деградировали до агентов западных фирм и часто принимали британское или французское подданство. Китайские компрадоры, сплошь этнические китайцы, после 1900‑х годов уступили место нанятым «менеджерам по Китаю» (Chinese managers) крупных японских и западных экспортно-импортных домов на китайском побережье. Несмотря на государственную протекцию, сплошь и рядом происходили нападения и конфискации. Они стали распространяться с ростом национализма населения большинства – в XX веке этот процесс примет драматические масштабы. В XIX веке еще не происходило таких драматических насильственных актов, как изгнание европейских меньшинств из Египта после Суэцкого кризиса в 1956 году или большая резня китайцев в Индонезии в 1964‑м[449]. Европейские колониальные правительства часто защищали меньшинства, налоговые сборы с которых были важны для казны. То, что квазибуржуазии вне Европы находились в слабой позиции и относительно местного общества, и относительно сил мирового рынка, не мешало им использовать возможности самостоятельной экономической политики и расширять сферы своей деятельности. В то же время они избегали чересчур односторонних зависимостей, нередко стремясь к надежному накоплению капитала внутри собственной или расширенной семьи. Тесные семейные связи, которые и до сих пор отличают многие варианты азиатского капитализма, оправдали себя в качестве стратегии минимизации рисков. Другая стратегия – возможно более широкая диверсификация деловых интересов: торговля, ремесленное производство, кредитование, сельское хозяйство, владение городской недвижимостью. Если экономическими признаками определения буржуазности являются самостоятельность и личная инициатива, слабо поддерживаемые институтами, а также необходимость действовать в условиях высоких рисков, то их носителям в большой степени подходит определение self made men, которые находятся при этом на «периферии» мировой экономики[450].
Модерн и политикаВне Европы группы, которые можно рассматривать в качестве квазибуржуазных, редко демонстрировали активное политическое самосознание. Они не имели большого политического влияния и часто оставались социально изолированными. Когда они вели себя как четко узнаваемые меньшинства – например, греки в Османской империи или китайцы в Юго-Восточной Азии – то возможности, а также воля к адаптации к общественному окружению нередко были ограниченными. Тем более активно они поддерживали свою миноритарную особую культуру – черта, характерная для квазибуржуазных нишевых сообществ. Однако эта замкнутость часто вступала в противоречие с противоположным стремлением: быть открытыми, присоединяться к глобальным трендам и универсальным нормативным представлениям. Похожее противоречие отличало еврейскую буржуазию Западной Европы: она разрывалась между стремлением к ассимиляции с окружающим миром, принятием универсальных культурных ценностей и стремлением сохранить связь с еврейской религиозной общиной. Если попытаться найти общую, охватывающую многие части света и повторяющуюся ориентацию, то это будет претензия не столько на политическую власть и самостоятельную культурную гегемонию, сколько на «цивилизацию».
