Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
На краю литовских боров литвины с ним расстались. Каукису, Визунасу под страхом смерти приказали никому о поездке не говорить. Этой угрозы хватило, чтобы закрыть им рты. Они знали суровость князя и Семко, когда он был вспыльчивым ребёнком.
Морозным утром промчавшись по улочке города, Семко внезапно, молнией снова влетел в свой Плоцкий замок, как если бы возвращался с охоты.
Уже из ворот бросив взгляд внутрь дворов, он нашёл их совсем другими, чем когда бросил. Там полно было чужих людей, коней и повозок, царили сильный ропот и оживление. Он узнал придворных и мазовецкую челядь брата Януша и большую вооружённую свиту великополян Бартоша из Одоланова. Там его ждали.
Первый, который поймал его, когда он слезал с коня, был брат Генрих, наряженный так же чудно, как всегда, наполовину как клирик, наполовину как мирянин.
– Семко, что с тобой случилось? – крикнул он, прижимаясь к нему. – Все очень беспокоятся за тебя. Послали в лес искать и трубить. Мы уже думали, что тебя где-нибудь дикие звери разорвали или Литва в плен отвела. Что ты делал? Где бывал?
– Разве я не волен делать, что хочу? – грубо ответил Семко, отделываясь от назойливого юноши, который шёл за ним.
На пороге гостиной дорогу ему перегородили Януш, мерящий его беспокойными глазами, и весь огненный Бартош из Одоланова.
– Ваша милость, вы заставили нас очень тревожится, – начал последний. – В такие минуты, когда дорог каждый час, когда нужно советоваться и быть начеку, вас нам не хватало, милостивый князь. Мы предпочли бы потерять сто копий!
Семко в дороге уже придумал басню для объяснения своего отсутствия. Люди должны были к ней прислушаться. Ложь стала неизбежной, потому что признаться в цели путешествия он не мог никоим образом ни перед кем. Молчаливый Януш постоянно измерял его недоверчивыми глазами.
– Я непонятным образом заблудился на охоте, примчавшись аж на самую литовскую границу, – сказал Семко. – Я и люди мы потеряли головы, снег замёл дороги и следы. Мы могли умереть с голоду, если бы человек, которого мы встретили в пуще, к счастью, не вывел нас на дорогу. Охота могла бы окончиться печально!
Бартош молча слушал повествование, Януш тоже, но по обоим можно было понять, что этому рассказу не очень верили, хоть должны были принять его, как было. Спрашивать его никто не смел. Он сам, желая сделать рассказ более правдоподобным, очень неловко в нём путался.
Генрих, который также слушал с боку – а он был не в лучших отношениях с братом – с детским тщеславием пожимал плечами и смеялся. Он оглядывался на стоявших поблизости и шептал:
– Лжёт!
После несколько раз прерываемого и начинаемого заново рассказа князя, который приняли молчанием, Бартош сказал первым:
– Милостивый князь, я знаю, что сами с нами вы не поедете, но нам нужны выши вооружённые люди, ради Бога, чтобы попасть в Калиш. Один Домарат со своим родом стоит на стороне Люксембурга, другие не хотят о нём слышать, краковяне выпроводили его за границу, но замка пронюхать ему не дали. Мы должны пользоваться временем. Великопольша взывает к Пясту.
Семко слушал, нахмурившись. Он знал, каким брат был противником всякому вмешательству в польские дела; вместо ответа он повернулся к нему, словно спрашивал его мнение.
Януш, который уже сел за стол, опёрся и молчал.
– Слышишь! – сказал ему Семко.
– Со вчерашнего дня я только это и слышу, – холодно отвечал Януш, – но остаюсь при своём. Пусть великополяне делают, что хотят, это не наше дело. Не время вмешиваться. У кого есть желание играть в кости, пусть берёт кубок, а я игры не желаю, принадлежать к ней не думаю.
– Мы вас не уговариваем, – вставил Бартош, – хоть брат – король, плохо для вас не будет.
Януш надул губы и махнул рукой. Он не верил в обещанное королевство.
Их окружало и слушало слишком много особ, чтобы кто-либо хотел открыть то, что думал. Один Бартош не скрывал то, что делал.
Семко особенное внимание обращал на брата, в котором уже теперь заметил некоторое равнодушие и то, что свыкся с мыслью о короне.
Одолановский пан, взволнованный и разгорячённый, продолжал дальше:
– Хотите или нет, обстоятельства вынудят вас принять осиротевшую корону, на которую никто не имеет больше прав, чем вы. Мы очистим вам поле. Мы не хотим, чтобы вы сами вмешивались в споры и наши склоки, но нам срочно нужно подрепеление, и вы не можете нам в них отказать.
Семко ещё молчал, только дал знак Бартошу, что говорить об этом не время. Двор медленно начал расходиться, накрыли на стол, началась беседа о нейтральных делах. Генрих, который не мог дождаться, чего хотел, выбежал раздражённый. Бартош был вынужден молчать, но было видно, что ждал только минуты, чтобы вернуться к тому, с чем прибыл.
Наконец два князя, Одолановский пан и старый Соха, остались одни. Обведя взглядом комнату, Бартош немедленно начал:
– Милостивый князь, я приехал за людьми… Воевода без вас дать их не хочет, а мне позарез нужно.
Семко взглянул на Януша, мрачного и молчаливого, потом на Соху.
– Люди у меня готовы, – сказал воевода, – но без панского приказа я не мог их дать.
Молодой князь пожал плечами.
– Правда, – сказал он. – Если бы я требовал подкреплений от Бартоша, он, наверное, не отказал бы мне. Это соседское дело. Не вижу, почему я не могу прийти в помощь старосте. Сам вмешиваться не могу и от меня также этого не требуют.
Януш с большим вниманием слушал брата и его сияющее лицо подтверждало его слова.
Бартош повернулся к Сохе.
– Пане воевода, слышите? У вас есть готовые люди?
– Найдутся, – ответил Соха.
– Скоро?
– Хоть завтра, – сказал старик холодно.
– Раны Господни, я ещё и сегодня был бы им рад, – воскликнул Бартош. – Нужно захватить Калиш.
Не желая уже деятельно принадлежать к переговорам с Бартошем, Семко подошёл к брату и начал с ним тихую беседу. В комнате поднялся ропот, потому что в ту же минуту на помощь Бартошу ворвались двое прибывших с ним На-ленча, люди горячей крови, а Сохе пришёл на помощь Хорунжий.
Итак, начался диспут, в котором ни Семко, ни Януш участия не принимали, парируя молчанием, когда обращались к ним.
Немедленно Генрих, который снова втиснулся в комнату и остановился рядом с Бартошем, объявил ему о готовности бросить сутану за забор и сесть на коня. Его сбывали молчанием, что его ещё больше выводило из себя.
Спустя несколько часов
