Агилета - Святая с темным прошлым
– Жена встал! – выпалил он, протягивая к женщине руки. – Ты святая! Святая!
Рыдания охватили Василису так же стремительно, как некогда объяла небо заставшая их по дороге гроза. Она осела на ступеньку и прислонилась головой к дверному косяку. Слезы капали ей на платье, пятная его неровными потеками.
Однако простодушный татарин принял ее страдание за слезы счастья. Эта праведная женщина так горячо молилась за его жену, что сейчас, сознавая, что молитва ее услышана, не может удержаться от радостного плача. Да пошлет ей Аллах всяческое благополучие!
К заднику его телеги была привязана крутобокая овца, которую татарин торжественно подвел к Василисе, благодаря за чудесное исцеление. Но женщина решительно отказалась брать подношение. Тогда татарин, хитро улыбаясь, вложил веревку, обвязанную вокруг овечьей шеи, в руку Василисиной дочки. Он объяснил девочке, что овечка скоро принесет ягненка, с которым та сможет играть, и Оленька восторженно обняла покорно глядевшее на нее животное.
Наблюдая за тем, как татарин отъезжает от их дома, облегченно распрямив спину и что-то воодушевленно напевая, Василиса обращалась памятью к тому дню, когда покидал ее Михайла Ларионович, оставляя девушку выбранной ею судьбе. И словно край отвесного обрыва, бросал ее в дрожь вопрос: а права ли она была, отказавшись последовать за ним, без венца и без чести, но с горячим чувством в душе? Если б вернуть те роковые мгновения, как распорядилась бы она ими сейчас?
От осознания сделанной ошибки на женщину накатила слабость. Новая волна слез пролилась по лицу. Ступить бы хоть на миг в прошлое, на ту степную дорогу! Она не позволила бы любви покинуть ее навсегда, удержав свое счастье какой угодно ценой. Вполне достойное «святой» решение! Но после долгих лет иссушающе праведной жизни, подкошенная той встречей, что пережила она в беспамятстве, Василиса была бессильна по-другому взглянуть на сделанный некогда с ожесточенно замкнутым сердцем выбор.
* * *«Два раза в одно и то же место молния не бьет», – так изначально звучала русская поговорка. В годы Великой Отечественной войны «молния не бьет» закономерно изменилось на «снаряд не попадает», и в таком виде поговорка дошла до наших дней. Тем, кто воспринимает ее как непреложную истину, трудно поверить в то фантастическое противоречие народной «мудрости», каким явилось новое ранение Кутузова.
Поразительно, до какой степени повторились события, между которыми пролегло четырнадцать лет и двадцать четыре дня! Как и в первый раз, пуля вошла в левый висок полководца и вышла в правый, не задев мозга и не повредив глаз. Лишь угол правого из них несколько опустился, однако, способность видеть им фельдмаршал сохранял вплоть до преклонных лет. Вопреки распространенному мифу, Кутузов отнюдь не был одноглаз, что подтверждается свидетельствами современников. Вот, что вспоминал о нем Федор Глинка, офицер и писатель, в 1812 году:
«Правый глаз его был несколько прищурен. Всматриваясь внимательно, вы бы легко заметили, что в нем уже погасла живая точка света. Это следствие раны, ужасной, неслыханной, о которой в свое время говорили все врачи Европы».
Так что Михайле Ларионовичу, лицо которого не обезобразила рана, вполне мог бы позавидовать Потемкин, который хоть и велел живописцам изображать себя на портретах с двумя глазами, на деле лишился одного из них еще в юности, в кабацкой драке.
Словно бы намереваясь в точности воспроизвести то, что произошло некогда в Тавриде, вторую рану Кутузова также сочли смертельной:
«Вчера опять прострелили голову Кутузову. Я полагаю, что сегодня или завтра он скончается», – писал принц де Линь австрийскому императору Иосифу II 19 августа 1788 года. А четыре месяца спустя, когда генерал вернулся в строй (на сей раз выздоровление шло куда быстрее), его лечащий врач Массо не удержался от восклицания: «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской».
Великие дела не замедлили найти генерала. Правда, к тому времени, как Кутузов окончательно выздоровел, Очаков уже был взят (штурм его в декабре 1788 года продолжался всего час с четвертью, и потери были отнюдь не так велики, как потери армии вследствие болезней), однако русским войскам предстояло овладеть еще одной чрезвычайно важной крепостью – Измаилом, главной твердыней Оттоманской Порты на берегах Дуная.
«Раньше небо упадет в Дунай, чем русские возьмут Измаил», – самонадеянно восклицал султан Cелим III. «Крепость сия не имеет слабых мест», – вынужден был констатировать и главнокомандующий русской армией Суворов. Что думал Кутузов, глядя на семиметровый крепостной вал, увенчанный семью бастионами, неизвестно, но, возможно он вспоминал о том, что два года назад императрица трижды справлялась лично у Потемкина о состоянии здоровья своего любимого генерала. А стало быть, она возлагала на него большие надежды.
Во всех событиях, сопровождавших взятие Измаила, Михайла Ларионович остался полностью верен себе. На военном совете, предшествовавшем штурму, командующий гребной Черноморской флотилией, генерал-майор де Рибас, испанец на русской службе[69], предложил отвести главную роль в боевых действиях массированной бомбардировке крепости с речных судов. Наклонившись к Суворову, Кутузов тихо заметил главнокомандующему: «Если вы согласитесь с Рибасом, вся слава взятия Измаила будет принадлежать ему». Будучи по характеру гораздо простодушнее искусного интригана де Рибаса, Суворов не мог не оценить кутузовскую проницательность и отблагодарил его во время штурма. Когда схватка на крепостном валу была в самом разгаре, и чаша весов еще не думала склоняться в сторону россиян, генералу доставили от главнокомандующего следующую депешу: «Я донес уже в Петербург о покорении Измаила, а Кутузова назначаю измаильским комендантом». После чего судьба неприступной твердыни была решена[70].
В победной реляции Потемкину Суворов отвел восхвалению Кутузова столько места и высказался о нем с таким чувством, что светлейшему князю Таврическому впору было испытать укол зависти. «Достойный и храбрый генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, влез на вал, овладел бастионом и, когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов…»
«Он шел у меня на левом крыле, но был моей правой рукой», – такими словами главнокомандующий завершил прославление Михайлы Ларионовича. Но за глаза все же, посмеиваясь, высказался о нем так: «Ой умен, ой хитер, никто его не обманет».
На радостях государыня Екатерина произвела генерал-майора в генерал-поручики[71] и украсила его парадный мундир еще одним орденом – Святого Георгия III степени[72]. Взятие Измаила стало первым ярким триумфом Кутузова как полководца и было бы прекрасно всем – проявленными им умом и храбростью, значимостью одержанной победы и вознаграждением, если бы… Если бы именно под стенами этой крепости, в декабре, незадолго до штурма, Михайла Ларионович не получил известие о смерти своего единственного законного сына. Кутузов ни разу не видел этого ребенка, родившегося в начале 1790 года после краткого визита к нему жены годом ранее, но сама мысль о том, что на свете больше нет наследника его блестящего имени, была убийственна.
Несчастный младенец Николай стал последним ребенком супружеской четы Голенищевых-Кутузовых. До того, в конце декабря 1788 года, когда Михайла Ларионович только-только оправился от полученной под Очаковом раны, в Петербурге родилась его пятая дочь, Дарья. Было что-то символическое в том, что в семье Кутузова окружали одни женщины, поскольку его нескрываемое пристрастие к прекрасному полу неоднократно отмечали современники. Женщины отвечали обаятельному генералу взаимностью, и в число фаворитов Екатерины II Кутузов наверняка не попал лишь потому, что этого не хотел.
Взамен сомнительной роли временного любимца он предпочел стать для государыни тем, кто может с блеском выполнять невыполнимые миссии. И не ошибся в своих ожиданиях: в 1792 году он был неожиданно для всех назначен чрезвычайным и полномочным послом в Турции. Екатерине требовался человек, способный выявить истинные намерения Оттоманской Порты в отношении России после военных поражений. Кому еще могла она доверить столь хитроумное дело?
LII
«…Так простилась я с Тавридою, но, прощаясь, взяла к себе в душу, да и унесла с собою…»
Странное дело – расстояние! Куда более странное, чем принято считать. Всего в нескольких сотнях верст к северо-западу от Севастополя пушечные ядра сокрушали крепостные стены, а пули и штыки – человеческие тела, цитадели сдавались на милость победителя, а люди в мучениях переселялись в мир иной, в то время как жители белокаменного города над укромной извилистой бухтой вкушали все прелести мирной жизни. И если нечто значительное в той жизни и происходило, то вершилось оно не явно, а скрытно – в душах горожан.
