Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы
– Надо было ее беречь, а мы не смогли. Кстати, насчет Наума. Отыщи его, и пусть он поможет очистить квартиру.
– Хорошо.
Грачевский ушел, и она снова принялась за упаковку вещей. Когда на душе тяжело, лучше всего заняться каким-нибудь механическим делом. Она укладывала, сортировала. Отдельно книги, отдельно шрифт, отдельно динамит. Банки с динамитом обложила тряпками, как обкладывают для перевозки посуду. Но отвлечься было почти невозможно, и мыслями она была там, в Доме предварительного заключения. В голове неотвязно вертелось:
Заутра казнь. Но без боязни Он мыслит об ужасной казни…
Заутра казнь… Их посадят на высокие позорные колесницы и повезут через весь город на устрашение народа. И ничего нельзя сделать. Ничего. Нельзя даже выйти, чтобы проститься взглядом: Исполнительный комитет запретил ей подвергать себя ненужному риску. Завтра казнь… Господи, если ты есть, дай им силы перенести эту ночь!
Заутра казнь. Но без боязни Он мыслит об ужасной казни; О жизни не жалеет он. Что смерть ему? желанный сон. Готов он лечь во гроб кровавый…
Около восьми вечера в сопровождении двух морских офицеров появился Суханов. Поздоровавшись, он сразу приступил к делу:
– Внизу ждет кибитка. Что выносить?
Офицеры подхватили по два узла в каждую руку и вынесли все в три приема. Оставив офицеров в кибитке, Суханов вернулся:
– Верочка, я за вами.
Она покачала головой.
– Нет, Наум, я останусь.
– Останетесь? – Его большие навыкате глаза смотрели на нее с тревогой. – Но ведь за вами могут прийти в любую минуту.
– Не думаю, – сказала она. – Раз до сих пор не пришли, значит, еще ничего не знают. Вечером Исаева допрашивать не будут. А утром я уйду.
– Вам виднее. – Он стоял посреди комнаты. – Слушайте, Верочка, – вдруг быстро заговорил он. – А что, если сегодня за ночь снарядить бомбу и завтра как ахнуть!
– В кого?
– В кого-нибудь. В конвой, в жандармов. Неужели мы можем допустить, чтобы завтра у них все прошло, как намечено? Я понимаю, отбить не удастся, будет слишком сильный конвой. Но сделать хоть что-нибудь, чтоб взбаламутить это болото! Чтоб Соня, Андрей знали: борьба не кончена, а мы за них отомстим.
– Они это знают, Коля, – назвала она его настоящим именем. – Но сейчас мы должны сделать все, чтобы сохранить себя для будущих дел. Прощайте.
Глава 22
3 апреля в шесть часов утра пятерых приговоренных разбудили. Подали чай. Затем в особой комнате переодели в специальную одежду: чистое белье, серые штаны, полушубки, поверх них арестантский черный армяк, сапоги и фуражки с наушниками. На Перовской тиковое платье в полоску, которого, впрочем, не было видно под армяком.
Выйдя во двор, Перовская увидела две телеги. На первой – Желябов и Рысаков с привязанными к сиденью руками. Рысаков был бледен и, глядя куда-то вперед, кусал губы. Бледным был и Желябов. Увидев Перовскую, он улыбнулся ей какой-то мучительной улыбкой. У Желябова и Рысакова на груди висели черные доски, на которых белым было четко написано: «Цареубийца». Такая же доска висела и на груди Кибальчича, сидевшего во второй колеснице. Над Кибальчичем трудился палач. Ловко работая короткими, поросшими белесым пушком пальцами, он опутал Кибальчича веревками, как паутиной, и теперь натягивал веревку, упираясь ногой в задок колесницы, с таким спокойствием, как будто засупонивал лошадь.
Привязав Кибальчича, палач принялся за Перовскую. Он помог ей подняться на телегу, потом схватил за правую руку, завел за спину и стал крепко прикручивать веревками, пока его помощник делал то же самое с другой рукой.
Говорят, руки Перовской привязали так туго, что она попросила:
– Отпустите немного, мне больно.
Стоявший рядом жандармский офицер, переглянувшись с начальником конвоя, хмуро пообещал:
– После будет еще больнее.
Последним вывели Тимофея Михайлова. Он шел ни на кого не глядя, низко опустив голову. Его посадили рядом с Перовской, и, скосив глаза, она увидела его профиль – широкоскулое простое лицо со вздернутым носом.
И вот преступники усажены на телеги, привязаны. Палач, не дожидаясь своих жертв, отправился к месту казни.
Колесницы с приговоренными выехали из ворот Дома предварительного заключения на Шпалерную улицу в семь часов пятьдесят минут. Народу скопилось видимо-невидимо. Погода была на редкость хороша. Ярко светило солнце, снега почти нигде не было, и робкая зеленая травка пробивалась везде, где могла пробиться.
Увидев выехавшие колесницы, толпа зашумела, стала надвигаться на сдерживавших ее жандармов.
– Я ничего не вижу! – приподнимаясь на цыпочки, говорила бестужевка Надя. – Я совершенно ничего не вижу! Господин, вы не можете снять свою шляпу? Вы же мешаете людям смотреть! Боже, какой противный человек! Я ему говорю, а он делает вид, что не слышит. Валентин, – повернулась она к стоявшему рядом с ней безусому гвардейскому прапорщику, – скажите ему, пусть он снимет свою мерзкую шляпу.
– Наденька! – заволновался поручик. – Позвольте вас подсадить.
– Нет, нет, не трогайте меня! Хотя, пожалуй, подсадите, только не вздумайте распускать руки. О господи, да какой же вы растяпа! Вот уже первая телега проехала, а я ничего не увидела. А вон выезжает вторая. Два мужчины и одна женщина. Вы посмотрите, какой у нее румянец! Неужели ей совсем не страшно? А это мужчина… Что он кричит? Из-за этих барабанов ничего не слышно. Вы не слыхали, что он кричал?
– Кажется, он кричал «нас пытали», – неуверенно сказал прапорщик.
– Неужели пытали? Что же вы меня не держите?
– У меня руки устали, – виновато сказал Валентин.
– Руки устали? – Она обдала его взглядом, полным презрения. – Мужчина называется, офицер. Давайте побежим, мне хочется посмотреть на тех, которые в первой телеге. Там, говорят, Желябов.
Надя торопливо выбиралась из толпы, ведя за руку сконфуженного прапорщика.
Тем временем огромные толпы народа стекались и к Семеновскому плацу, окруженному казаками и кавалерией, где в полном молчании ожидали прибытия осужденных. Ближе к эшафоту были расположены квадратом конные жандармы и казаки, а еще ближе, на расстоянии нескольких метров от виселицы, пехота лейб-гвардии Измайловского полка.
После восьми часов стало прибывать начальство – градоначальник Баранов, затем прокурор судебной палаты Плеве, прокурор Плющик-Плющевский и прочие.
До Семеновской площади езды было не больше, чем на полтинник, но прапорщик Валентин пообещал извозчику рубль, если доставит без опоздания. Улицы, по которым пролегал маршрут осужденных, были забиты, но извозчик, хорошо зная Петербург, проехал переулками к концу Николаевской улицы. Пробиться дальше было невозможно из-за исключительного стечения народа. Здесь прапорщик разорился еще на целковый, в результате чего получил возможность вместе с Надей взобраться на крышу кареты. Отсюда открывался замечательный вид на происходящее.
Все пространство Семеновского плаца и Николаевской улицы было запружено морем народа, как стрела, коридор, выходивший непосредственно к эшафоту.
Эшафот представлял собой черный квадратный помост, обнесенный перилами. На помосте три позорных столба с висящими на них цепями и наручниками. Посредине помоста еще два высоких столба с перекладиной в виде буквы «П», а на перекладине шесть железных колец с веревками (шестая – для Геси Гельфман) [11]. За эшафотом стояли две телеги с пятью черными гробами.
Немного в стороне от помоста была сооружена специальная платформа для чинов полицейского и судебного ведомств. Здесь же находились представители русских и иностранных газет и почетные гости. За этой трибуной располагалась группа высших офицеров разных родов войск.
Не успели Надя и Валентин как следует оглядеться, как в толпе произошло движение и раздались возгласы: «Едут! Едут!»
– Держите меня, чтобы я не упала, если мне станет трудно, – сказала Надя своему спутнику, вглядываясь в глубь Николаевской улицы, где действительно появились окруженные конными жандармами две позорные колесницы. Они медленно пробивались сквозь раздвинутую казаками и жандармами толпу.
– Смотрите, Наденька, – возбужденно зашептал Валентин. – Вон на первой колеснице с бородой, это Желябов. Смотрите, он улыбается!
Но Надя не смотрела на Желябова. Она впилась взглядом в бледное лицо молодого человека с усиками, который сидел рядом с Желябовым. Льняные длинные волосы выбивались из-под арестантского картуза, а на груди висела такая же, как у его товарищей, доска с надписью «цареубийца». Чем ближе подъезжала первая карета, тем больше волновалась Надя. Неужели?
– Послушайте, Валентин, как фамилия того, который рядом с Желябовым?
– Кажется, Рысаков, – сказал Валентин.
Рысаков, Рысаков… Тот говорил, что его фамилия Глазов. И все-таки…
