Йожо Нижнанский - Кровавая графиня

В окне показалось озорное, улыбчивое лицо человека, которого так испугалась пасторша. Священник и разбойник облегченно рассмеялись. Ян Поницен побежал к двери и, открыв ее, тепло встретил Павла Ледерера, человека, которого еще перед восходом солнца презирал как предателя.

Гость был оживлен и радостен. Весь день мысли его устремлялись к спасенному отцу. Он мечтал про себя, какой поставит новый домик, и пытался представить, где он будет стоять, на склоне ли чудесного холма или на равнине, открытой как дружеское сердце, и эти мечтания приятно возбуждали его фантазию. Он почитал бы себя самым счастливым человеком, будь жива его мать. Но что-то подсказывало ему, что ее уже нет в живых. Правда, накатывала печаль и когда он вспоминал о Барборе Репашовой. Как он ни старался изгнать ее из души и мыслей, она упорно оживала в них снова и снова…

— Выбрось этот нищенский наряд! — крикнул он Яну Калине. — Все равно из него вылезают отнюдь не нищенские рожки! Тебе повезло, друг, что в замке тебя видели одни бабки. Горбун узнал бы тебя с первого взгляда, как и я.

— Ты узнал меня?

— А то нет! Ты же не умеешь ходить на костылях, старина: шагал на своих двоих, а костыли только таскал за собой.

— Скажи, Павел, что нового в замке?

— Мне бы сперва спросить тебя, что нового здесь, и приходе, поскольку именно с этой целью меня сюда послали Илона с Анной, мои «подружки», черти бы их взяли. Они хотят, чтобы я узнал все и как можно быстрее. А сами с нетерпением ждут моего возвращения. Собственно, это я все так подстроил: не плохо бы, дескать, поглядеть на этого попика, какие такие у него дела? А они на это: сам и ступай, тебя там еще не знают, наймись на какую работу и хорошенько все разузнай. А то на нас там спустят собаку.

— Вот уж и впрямь спустила бы! — заметила пасторша.

— Что ж, я дал уговорить себя и вот явился шпионить. Прежде всего, однако, считаю своим долгом, святой отец, упредить вас насчет дворовых служанок. Дора еще до того, как узнала, что поедет с госпожой в Прешпорок, заглянула как-то ко мне в кузню и, хлопнув по спине так, что она у меня еще и сейчас саднит, сказала: «Ты мне правишься, слесарь. И коли хочешь, чтобы я когда-нибудь оказала тебе услугу, помоги и ты мне». — «А что я должен делать?»— спрашиваю. «Хорошенько следи за пастором, узнай, что затевает, и прощупай его прислугу, не пожелает ли кто за вознаграждение оказать госпоже небольшую любезность. Какую любезность, это пока тайна. Сделай только, что я от тебя требую!» Потом и Анна и Илона захотели того же. Кажется мне, эти бабищи задумали неладное.

Пасторша, всплеснув руками, запричитала.

Павел Ледерер стал рассказывать, какое настроение царит в замке. Прислуга и подданные задышали свободней, шутят, всюду раздается смех. Один Фицко лежит, покинутый, в своей каморке. Никого к себе не допускает, только Майорову из Миявы, что варит ему целебные травы, смазывает его мазями, шепчет над ним таинственные заклинания. С того часа, как его распластали на «кобыле», он никому не показывается на глаза, никто не видал его ухмыляющейся рожи, не слыхал его хохота. Майорова — самая подходящая для него подружка. Тоже всегда хмурая и мрачная. Уже сейчас трясется от страху, что с ней сделает госпожа, когда вернется из Прешпорка. Она уверяла ее, что тамошний чудо-лекарь исцелит ее рану так, что и следа от нее не останется, хотя она-то хорошо знает, что нет на свете врачевателя, который бы такую рану смог исцелить без следа.

На дворе уже смеркалось, тучи густели и по временам погромыхивало.

— А бабищи в замке веселее всех, — закончил свой рассказ Павел Ледерер. — Друг перед другом выставляются, сколько кто наймет девушек и кто из них больше заработает…

Ян Поницен напомнил гостям, что пора расходиться. Осторожность, мол, никогда не может повредить.

— Преподобный отец, — сказал Ян Калина на прощание, — за весь день я не встретил ни дворянина, ни гайдука или вершника-пандура, поэтому придется мне, к сожалению, воспользоваться собственным конем.

Они условились, что пастор пошлет батрака на лошади за Вишневое, где его будет ждать Калина, переодетый нищим. Батрак отправится верхом, словно везет кому-то известие.

— Нет надобности посвящать его в суть дела, — заметил Павел Ледерер. — Пусть думает, что он и вправду едет с письмом, которое должен вручить другому гонцу, ожидающему, скажем, на дороге у Валкова леса. А ты, Ян, просто заберешь у него коня!

Все рассмеялись. Ян Калина снова взялся за свои костыли и шляпу.

— Время от времени я буду навещать вас, святой отец, в обличии калики перехожего и проситься на ночлег. Здесь, Павел, мы с тобой и сможем встречаться.

— А не знаешь ли ты случайно, где искать Андрея Дрозда и его молодцов? — спросил Павел Ледерер с лукавой улыбкой.

— Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, кроме них самих, об этом знал.

— Знают и другие! Например, Эржа Кардош. Она выслеживала моего отца и твою сестру, а мимоходом вынюхала, куда подевалась дружина. В замке она поведала, что разбойники, сбросив с телеги под Скальским Верхом Фицко и пандурского капитана, далеко не отъехали, не направились в сторону Нового Места, а свернули вправо. Это определенно так, потому как утром у Граховиште люди нашли две ограбленные ночью телеги. Пустые, хоть шаром покати. Одной из лошадей не было. В замке потому убеждены, что молодцы укрылись в своем убежище на Большом Плешивце. У них там, говорят, пещера, которую выискал Андрей Дрозд. Гайдуки долго пытались ее найти, но тщетно, никто на свете, кроме разбойников, ее не найдет. В замке ломают голову над тем, почему они и лошадей взяли. Капитан Имрих Кендерешши завтра на рассвете отправляется с двадцатью пандурами на Большой Плешивец. Горе разбойникам, если они найдут их. Пандуры получат приказ стрелять на месте в каждого, одного Варво оставят в живых.

— Напрасно они стараются, — проговорил Калина.

Он ушел, опираясь на костыли, следом за ним двинулся в путь Павел Ледерер. Священник запечатал лист чистой бумаги и направился в людскую приказать батраку отвезти письмо за Вишневое к Валкову лесу, где его уже ждут.

— Возьми коня, — сказал он ему, — которого недавно оставил здесь тот чужестранец. А то как бы ноги у него не задеревенели от вечного стояния в стойле.

Батрак тут же собрался, а священник горестно про себя усмехнулся: чего только не заставит делать жизнь! Он всегда был честным, прямым, открытым человеком, а сейчас вот унижается до мелкой лжи даже перед собственным батраком…

11. Встреча соперников

Фицко чудодейственно быстро поправлялся. Майорова подтвердила свое искусство. На второй день горбун уже не чувствовал особой боли. На улицу он, правда, пока не выходил — опасался, что злорадно следящим за ним взорам шаг его покажется недостаточно крепким, лицо — слишком бледным, и начнут за его спиной насмешливо перешептываться: до чего же, мол, распухла у него задница… это грозит каждому, кто схлопотал на «кобыле» по меньшей мере двадцать пять ударов. А он-то получил их куда больше!

Вечером того же дня, когда на дворе не было уже ни души, Фицко выбрался тайком из дому с заступом в руке и направился в сад. Он раскопал при лунном свете землю под старой липой и вскоре зашагал обратно с железным сундучком под мышкой. Бережно примостив его в своей каморке на стуле, горбун запер дверь, а окно завесил кабаней[44]. Затем с просветленным лицом открыл железный сундучок. Матовым, но пьянящим блеском засверкали в нем золотые монеты.

Одни дукаты!

Ни одного динария среди них — только дукаты да дукаты!

Он запустил руку в сундук и с наслаждением стал ворошить кучу денег. Потом набрал горсть и подсчитал. С веселым лицом начал строить башенки. Пятьдесят дукатов — одна башенка. И такие золотые башенки он выстраивал все ловчее и ловчее, словно в лихорадке. Когда сундук был опорожнен, взор его в восторге заскользил по лавке и по полу, на которых густо одна возле другой высились стройные и сверкающие башенки по пятьдесят дукатов каждая.

Он зажег еще одну свечку, потом еще одну. Пусть блестит золото, пусть сверкает, точно солнце!

Он осторожно, легонько сел на край топчана, словно опасался, что при резком движении сверкающие башенки рухнут, как воздушные замки во сне, сосчитал их. Девяносто. Девяностократ по пятьдесят дукатов!

При виде этой груды золота у него закружилась голова. Ему хотелось верещать от счастья, созвать весь мир, пусть заглянут в его грязное логово и увидят, какое он скопил богатство, и все благодаря своей ловкости и хитрости.

Долго наслаждался он сверкающими плодами многолетнего труда. В его воображении все это превращалось в дома, лошадей, коров, овец, и он был счастлив, представляя себе эти стада коней и коров взамен накопленного золота.