Эмилиян Станев - Легенда о Сибине, князе Преславском
Понеже вселукавый враг наш рассеял по всей земле болгарской ересь манихейскую, смешав её с масилиаскою, — тем, кои являются начинателями этой ереси, — Анафема!
Тем, кои нарекают Сатану творцом зримого и распорядителем всего из земли произрастающего, — Анафема!
Тем, кои твердят, что Сатана создал Адама и Еву, — Анафема!..
Тем, кои говорят, что женщина зачинает в утробе своей благодаря Сатане и что с того мгновения Сатана пребывает в ней неотступно вплоть до рождения младенца, — тем, кои говорят сие, — Анафема!
…Твердящим же, что Бог не приимет человека, кающегося в своих грехах, — Анафема трижды!
Из синодика царя Борила
1
Воротившись с охоты, князь совершал омовение.
На дворе отощалые гончие глодали разрубленные хребты серн и кабанов, сокольничие бранились с псарями, потому что соколы, уже в надетых колпачках, кричали, раздраженные этим пиршеством собак; в пристройках, где находились кухни, слуги разделывали свежину, и стук топоров едва ли не заглушал клепала городских церквей, призывавших к вечерне. На дубу у огромного колодца была подвешена выпотрошенная оленья туша, сочившая кровью.
Слуга Тихик со свечой в руке ожидал, когда князь выйдет из умывальни. Он держал наготове шерстяной просоп, будничный кафтан и чистое исподнее. Наконец из-за приоткрытой двери показалась смуглая рука, князь взял просоп и исподнее. Тихик помог ему надеть кафтан, и князь вышел — освеженный, бодрый, с лоснящимся лицом, расчесывая свою черную курчавую бородку. Заплетенные слугой четыре косички, тяжелые и мокрые, черными змеями спадали ему на плечи. Почти бегом поднялся он по каменным ступеням наверх, так что Тихик едва поспевал за ним и чуть было не загасил свечу. Эта неутомимость князя, живость и точность его движений, равно как и черный соколиный блеск его проницательных глаз, смущали Тихика, внушали ему страх. Даже сейчас, после того как князь пять дней кряду скакал верхом по лесам за псовой сворой, он шел по широким сеням прямой, как кизиловая ветвь. Тихик видел, как он мимоходом погладил лежавший в углу обломок каменной бабы. Легкое прикосновение к истертому временем древнему идолу — движение, полное нежности и печали, — и вот уже князь за массивной дубовой дверью, окованной медными гвоздями и покрытой переплетениями орнамента. Тихик едва успел отворить её и первым войти со свечой.
— Задуй её! — приказал князь.
В натопленном покое от каменной печи нежащими волнами растекался сладостный запах чистоты, смешивавшийся с благоуханием лежавших на полке плодов айвы. Под мозаичной иконой святой Параскевы горела красная лампада. Её зыбкие отражения исполинскими ресницами трепетали на стенах и потолочных балках.
Сияние, исходившее от князя, стало ещё более зримым в красном полумраке опочивальни. Слуга улыбнулся, но, заметив в глазах князя знакомую неприступность, опустил голову — он понял, что и на этот раз князь не станет задерживать его.
— Монах принес книгу, господарь. Вон она, на столе. Он просит за нее два перпера.
— Я посмотрю. Скажи, чтоб подавали ужин.
Тихик оставил на столе подсвечник с погашенной свечой и вышел.
Князь взглянул на книгу, но не притронулся к ней. Кожа на деревянном переплете была порвана, замаслена, бронзовые застежки сломаны. И эта книга в конце концов отправится на полку вслед за другими. В глазах висевшего на дубе молодого оленя, чья кровь стекала сейчас на грязный снег во дворе, князь прочел намного больше, чем во всех книгах. Не в этих ли глазах таится загадка мироздания? Обложенный собаками, после того как от зари и до заката бежал от них по насту вдоль Тичи[3], олень попытался найти спасение в одной из прибрежных заводей. Эрмич, самый ловкий из охотников, выгнал его снова на берег, в ивняк, и олень завяз в иле. Пришлось там его и забить, потому что уже смеркалось. Занеся над ним рогатину, Сибин поймал его взгляд. Глаза оленя были красны, полны ужаса, мольбы и злобы — глаза мученика и Сатаны. Такими глазами смотрит поверженный воин, когда над его головой занесен неприятельский меч. Мольба и злоба, страх и ярость, благость и жестокость, смешанные воедино, возжигают тот пламень души, что светится в глазах земных существ…
После каждой охоты мысль князя становилась всё более ясной. Баня успокоила и расслабила его мускулы, ещё влажное тело наслаждалось покоем в натопленной опочивальне. Князь лежал на низком дубовом ложе, застланном толстым шерстяным ковром, и стоило ему закрыть глаза, как он видел черные безлистные леса, слышал лай собак, победные звуки рогов, воинственный клекот соколов. Охота вышла удачной не потому, что Эрмич, перед тем как выехать из Преслава, отнес ворожее Чане кусок кабаньего мяса и свой тяжелый охотничий лук, но потому, что толстый наст, выдерживавший тяжесть собак, проваливался под копытами косуль, оленей и вепрей. И молодой олень тоже стал жертвой снежного наста, сотворенного Богом и Сатаною в первые дни февраля перед масленицей на радость охотникам и волкам, ибо несправедливо это — сотворить охотников и волков и лишить их возможности насытиться до отвала несколько раз в году. Вот о чём стоило потолковать с Тихиком. Если бы не вылетело из головы, можно было пошутить с ним. Впрочем, от этого богомила[4] вряд ли услышишь что-нибудь забавное. Снежный наст, мол, сотворен Сатаной, поелику весь этот мир — его творение…
Среди этих незначительных мыслей вновь подкрадывалась та, которую князь настойчиво отгонял, но она прочно засела в мозгу подобно тому, как сидит в земле камень, даже если сверху цветут цветы.
Городские клепала смолкли. Холодная тьма опустилась на Преслав; Тича, разливающаяся днем, когда снег на припеках тает от солнца, теперь рокотала, вернувшись в свое русло. Из труб поднимался дым, разнося запах дубовых поленьев, а городские стены в свежих пятнах известки вонзали зубцы в серое зимнее небо.
Услышав за дверью шаги, князь поднялся с ложа. Дверь отворилась, раскачав огонек лампады.
Княгиня сама светила себе, потому что в этой отдаленной части просторного дома, куда уединился Сибин, свечи в проходах и сенях зажигали редко. Серебряный светильник тонкой филигранной работы слил свой восковой свет с красным светом лампады. Князь ожидал, что мать осенит себя крестом, но княгиня даже не взглянула на икону. Она села к столу, и розовые отблески легли на её черный плат. Глаза из-за глубоких теней казались больше, чем были.
— Требуют налог на трубы ещё за семнадцать домов. Кметы[5] божатся, что уже уплачено, — проговорила она. Тонкий рот открывал белые, хорошо сохранившиеся зубы.
— Сборщик исполняет веление воеводы. Коли крестьянам не под силу, заплатим мы. Пока ещё терпеть можно.
— Доколе?
— Доколе волею божьей вернется брат, либо узнаем мы, что он там оставил свои кости.
Княгиня перекрестилась.
Был ли смысл вновь говорить о злосчастии, что постигло древний их род и всю страну? В княжеском доме многоречье не было в почете, разве только среди слуг, коих старая княгиня подбирала по их проворству и послушанию, всегда отдавая предпочтение исконным болгарам[6].
— Сологун очень плох. Просит, чтоб ты убил для него орла, может, тогда полегчает, — сказала княгиня.
— Пусть пошлет сына.
— Малолеток он, ещё не охотник.
Сибин насмешливо улыбнулся.
— Тогда Эрмича пошлю.
Княгиня рассердилась.
— Господи, неужто я тебе зла хочу?
Князь перебирал пальцами бородку.
— Не говорю того, но не видишь, в чем зло таится. Богомилка она.
— И что же? Разве ты столь ревностен к канону? Терпишь подле себя Тихика, что непрестанно чихает и сморкается, дабы прогнать злых духов, а к красавице девушке так нетерпим!
Князь беззвучно рассмеялся. В глазах его заплясали озорные искорки, заставившие княгиню насторожиться.
— Чудная ты, матушка, — проговорил он. — Не выносишь моего мудреца Тихика, а прочишь мне в жены богомилку. Она ведь тоже будет чихать и сморкаться, ещё почаще, быть может, нежели он. Не берешь в дом ни одной светловолосой служанки, а понуждаешь меня славянку взять в жены!
— В нашем роду тоже есть славянская кровь. А дед у неё болгарин.
— Только дед. Отчего забываешь ты проклятие нашего предка в семейной летописи? Похоже, давненько ты не перечитывала её.
Княгиня вздохнула.
— Не может так продолжаться долее. Подумай о судьбе рода нашего. Коли, не приведи господь, твой брат сложит там голову, останется лишь женская ветвь, которая исчезнет в чужой крови.
— Недальновидна ты, матушка. Коли хочешь поправить наши дела, присватай мне половчанку. Племянницу Борила[7], например.
Старая княгиня с грустью покачала головой.
