Валентин Лавров - Катастрофа
Бунин тут же бы полетел в огонь, если бы за него не вступился кто-то из сельчан:
— Не надо! Мы его в Учредительное собрание выберем. Пусть он там за нас пролазывает.
Бормоча ругательства, баба и солдат с неудовольствием отступили.
«И случись еще пожар — а ведь он может быть, — могут и дом зажечь, лишь бы поскорей выжить нашего брату отовсюду, могут и в огонь бросить», — записал Бунин в дневник.
Вот уж точно — «из искры возгорится пламя»…
2
Брат Евгений ездил в Елец. У знакомого инженера-путейца раздобыл изрядно зачитанные, с масляными подтеками и рваными углами номера газеты «Речь», «Русское слово», «Орловский вестник».
Иван Алексеевич жадно ухватился за чтение. Он увлек брата в тихий угол сада, удобно разместился на широкой, источенной дождем и солнцем скамейке, страстно заговорил:
— Нет, Евгений, не уверяй меня в обратном, — мир сошел с ума! Ты только послушай, что делается — убийства, грабежи, поджоги…
Брат иронично улыбнулся:
— Мир никогда нормальным и не был. Вся его история — это история душевнобольного.
Иван Алексеевич досадливо поморщился:
— Ну, положим, до тебя это Герцен хорошо объяснил. И разве до шуток в такое страшное время! Вот видишь, сообщают в газете цифру погибших во время демонстрации 4 июля в Питере — пятьдесят шесть человек. Это только представить надо… А сколько покалеченных!
Евгений продолжал пикироваться:
— Кто посылал их на улицу? Сидели бы дома, пили чай из самовара. И никаких не было бы жертв. Так-то!
Иван Алексеевич промолчал.
— Вижу, не желаешь обсуждать! — не унимался Евгений. — А ведь в споре рождается истина.
— Не истина, но глупость — это точно! — отмахнулся Бунин. — Каждый несет свое, собеседника не слушает — вот ваши споры. И если мне ты, братец, не будешь мешать, то я почитаю, что наши газеты пишут.
— Читай, читай! Меня к обеду не ждите. Есть дела на деревне.
Евгений удалился, а Иван Алексеевич продолжил чтение.
Газеты с тревогой сообщали, что «большевики проводят среди войск зловредную агитацию», что распропагандированные части петроградского гарнизона отказались отправиться на передовые позиции.
Назывались имена главных виновных. Это член ЦК большевиков Зиновьев-Радомысльский Овсей Гершон Аронов и руководитель этой партии Ульянов-Ленин Владимир Ильич. Газеты обвинили Зиновьева в том, что он призывал к провокационной «мирной вооруженной» демонстрации. Вместе с демонстрантами на улицы Петрограда вышли и солдаты. Первый пулеметный полк притащил с собой на эту «мирную» демонстрацию даже… пулеметы.
И вот результат — гора трупов.
* * *
Тягостные мысли Бунина прервал приход Юлия.
— Вот ты где спрятался! — живо проговорил он. — Я Евгения встретил. Сетует, что ты нынче не в духе.
— Ах, при чем мое настроение! Что творится в России, уму непостижимо.
— Да, революционная вспышка страшна! Но она оживит нашу жизнь, привлечет к правлению страной новые, здоровые силы. Роду Романовых три столетия. Самодержавие изжило себя. А вот Учредительное собрание, которое под свои знамена соберет все самое прогрессивное, все самое…
— Соберет «прогрессивных тупиц» — так, кажется, Достоевский выражается.
— Ну, в любом государственном органе непременно какое-то число его членов окажется посредственными личностями. Вспомни английский парламент: да, там не только мудрецы. Но с каким блеском они решают государственные вопросы!
— Я никогда не был монархистом, но чем наше самодержавие хуже английского парламента? — вскинулся Бунин. — Ведь Николай давно ничего не решал сам. За него это делали Государственный совет, толпы приближенных, Горемыкин, Витте, Распутин, та же Государственная дума!
На садовой дорожке показалась Вера Николаевна.
— Спорщики! — умиротворяюще сказала она. — Вы кричите так, что в доме стекла дрожат. Обед ждет вас.
Юлий, знавший о симпатии к себе невестки, шутливо пожаловался:
— Верочка, твой муж с каждым днем правеет. Он стал консерватором большим, чем английский король. Иван не признает ни Учредительного собрания, ни роли передовой интеллигенции…
Бунин расхохотался:
— Братец, ты меня уморил: «передовая интеллигенция». — Уже начиная с декабристов, российская интеллигенция послушно следовала за метаморфозами европейского социализма. Сначала она восторгалась Фурье и Прудоном, затем — бреднями Маркса. Она давно витает в облаках, о деревне судит по пьесам Чехова да по собственным дачным впечатлениям.
— Как ни парадоксально, этот отрыв от народа стал еще заметнее с середины девятнадцатого века, с той поры, как отменили крепостничество, — согласился Юлий.
Неожиданно вступила Вера Николаевна:
— Да, с той поры, как в ряды интеллигенции из дворянской аристократии стала вливаться армия разночинцев…
Бунин с одобрением посмотрел на супругу:
— Попала в точку! И почти все они были воспитаны чтением книг политических мыслителей Запада. В чужих демократиях разбирались лучше, чем в собственной, российской. Или точнее: свое понимали меньше чужого, заграничного..
3
Уже за борщом Иван Алексеевич продолжил разговор:
— Не имея собственных мыслей, эти горе-мыслители механически переносили чужие образцы демократии на отечественную почву. В чем призыв Маркса? Ведь, по сути, он направлен на презрение всего духовного…
— Но это ловко завуалировано! — уронил Юлий.
— Нет, откровенно до цинизма! — поддержала мужа Вера Николаевна, смолоду читавшая Маркса и его российских последователей.
Бунин продолжал:
— Вся суть мышления Маркса и западного человека направлена лишь на одно: деньги, деньги, деньги! А российская психология иная, она более романтичная и куда более духовная. Нестяжательность в крови у русского человека. Вспомни Достоевского. Как верно он подметил: наш человек не может жить без цели, без духовных ориентиров. Неужели наши радикалы не видят, что не могут у нас прижиться идеи ни Фурье, ни Маркса! А если, не дай Бог, приживутся, то разовьются в столь уродливую форму, что породивший их Запад не узнает.
Юлий недовольно поморщился:
— Иван, ты многое говоришь разумно! Но согласись: существует же эволюция общества. Иначе закоснело бы человечество в развитии, жили бы еще в каменном веке.
— Вот-вот! — обрадовался Бунин. — Именно эволюция, а не революция. Если наше капиталистическое общество естественно, без потрясений перейдет в коммунистическое — замечательно! Но ведь глупо и преступно силой ломать один строй и террором вводить другой. Исключительно по той причине, что Струве, Дану или Савинкову, по духу или просто по личным соображениям, угоднее социализм, чем капитализм.
— А нас спросили, хотим ли мы социализма? — горько вздохнула Вера Николаевна. Повернувшись к прислуге, она вполголоса уронила: — Не забудь белого вина к рыбе!
Разлили «Пети-виолет» в бокалы. Ели громадных жирных карпов. Иван Алексеевич любил рыбные блюда. Вера Николаевна старалась угождать мужу, «баловать» его, как она шутила.
Чай накрыли в беседке. Самовар уютно гудел, свежий мед был на диво ароматен, а калачи не успели остыть. Все настраивало на мирный лад.
Бунин грустно вздохнул:
— Вот Вера давеча в самую точку попала: а нас, часть русского народа (и часть не худшую), спросили: хотим ли мы перемен в государстве Российском?
Но вдруг вновь, как о наболевшем, жарко заговорил:
— А если мне чужды идеалы социализма, к которым призывают революционеры? Они твердят о революции «пролетарской». Да этих пролетариев в России чуть больше 15 процентов к числу населения! Почему же именно ради них устраивать революции? На революцию их толкает не желание счастья и равноправия для каких-то неведомых «трудящихся», а собственные амбиции, желание одним махом подняться из грязи в князи. При самодержавии я, по крайней мере, жил счастливо и свободно. Никто не мешал мне писать, никто не «удушал» мое творчество.
Юлий, не ожидавший такой вспышки, миролюбиво произнес:
— Согласен, что самодержавие постоянно стремилось приспособиться к меняющейся обстановке. В октябре пятого года в России была дана свобода слова, по сути, бесцензурная печать. Но сам знаешь, что все законы были направлены на еще большее закабаление трудящихся. Высокие налоги, маленькое жалованье, неправые суды — тяжело жить простому человеку на Руси.
Бунин вновь тяжело вздохнул, как вздыхает учитель, когда бестолковый ученик не понимает простых вещей:
— Я с этим не спорю, хотя умный и трудолюбивый мужик всегда пробьется в жизни. Я не говорю о Ломоносове, возьми того же Сытина. Из мальчика на побегушках стал одним из богатейших людей России, влиятельным издателем. Но давайте представим, что на всей земле установили такую власть, ради которой социалисты готовы уничтожить миллионы своих противников. И что, наступит всеобщее благоденствие?
