Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Что? Толочко? – закричала хозяйка. – Прикажи сказать ему, чтобы возвращался туда, откуда прибыл; я не хочу его знать и говорить с ним не буду.
– Дорогая стражникова!
– Не буду! – топая ногой, повторила Коишевская. – Ты меня знаешь, раз сказала: не буду, достаточно на этом.
Невозможно было уговорить, Шкларская пошла одна. Ротмистр с великой покорностью просил об аудиенции.
– Мне очень неприятно вам это объявить, – сказала Шкларская, – но стражникова сильно хворает и видеть вас не может.
– Пани благодетельница…
– Я ничем помочь не могу, приказ не обратим.
– Я прибыл не от себя, но выслан пани гетмановой.
– Это совершенно то же самое, – ответила Шкларская. – Если бы даже пани гетманова удостоила этой чести Коишевскую и сама прибыла, уверяю, что её бы не приняли. Да, – повторила она, – её бы не приняли.
Толочко нужно было подумать, прежде чем согласился на дальнейшую операцию. Он приступил к ней весьма деликатно, опять от имени княгини.
– Я ничего больше не могу, – отвечала посредница, – только отнесу требование и верно повторю ответ.
Поэтому она вышла.
Толочко начал прохаживаться по комнате, погрузившись в мысли, и не заметил, что прошло полчаса, прежде чем вернулась Шкларская.
– Пани стражникова велел мне поведать, – сказала она, – что прикажет выдать гардероб дочки, но не приданое. На самом деле приданое готово, но пани стражникова, не выдавая дочку замуж по её желанию, давать приданое ей не собирается и к этому её склонить никто не сможет.
Сказав это, Шкларская с чулком села на кушетку, и Толочко уже не мог её просить, чтобы ещё раз пошла с миссией к Коишевской.
Промучившись с час, то упрашивая, то стараясь смягчить сердце посредницы, ротмистр в конце концов должен был взять шапку. От аргументирования у него пересохло в горле и даже рюмкой водки его не угостили. Поэтому проклинал в духе стражникову, а может, день и час, когда излишне заинтересовался Аньелой. Он добился только того, что назавтра ему обещали выслать гардероб.
Стражникова так была обижена на дочку, что то, что отдавала ей, точно специально, велела упаковать в беспорядке, нестиранное бельё, мятые платья, а некоторое из них были такие рваные и заштопанные, что за них стыдно было.
Можно себе вообразить, какое впечатление это произвело на бедную девушку. Что ещё хуже, сама княгиня пришла посмотреть, что прислали, и безжалостно насмехалась.
Почти в горячке вбежала панна Аньела, её даже нужно было приводить в себя, успокаивать, поить и утешать. Слушая, когда гетманова наговаривала на её мать, она порывалась её защищать, и не могла. Она почувствовала предубеждение к княгине и какое-то необъяснимое чувство отвращения… так что она была рада как можно скорее оттуда и из-под её опеки вырваться.
Наконец назавтра по приказу пани охмистрины и панны швеи занялись каким-то приготовлением чего-то, что могло заменить приданое.
– Ты не думай, Толочко, – говорила ему гетанова, – что я, намучившись, чтобы дать тебе жену, наделав себе этим врагов, которых и так у меня достаточно, буду стараться составить приданое. Выбирая жену, ты должен был думать о том, чтобы не позорила тебя.
Кто бы в эти дни терзаний видел бунчучного пана сидящим на стуле и занятым своим будущим счастьем, которое походило на мученичество, не узнал бы в нём весёлого, бодрого, храброго командира янычар, с давних пор.
Девушка ходила, не глядя на него и не говоря. Когда он отправлялся за кредитом, его отправляли ни с чем. Княгиня на него ворчала и гневалась, что был несчастливым. А так как о платке было не слышно, в конце концов панна Аньела ещё раз, в коридоре, очень серьёзно и с натиском большого значения повторила ему, что платок должен у неё быть.
Так несчастливо прижатый ротмистр был вынужден пойти на разведку, где бы мог достать этот платок, который проклинал. Какая-то добрая душа объявила ему, что у вдовца, полковника Матушевича, было, по-видимому, аж два их от жены, и он хотел их продать. Тогда сел ротмистр в бричку, и хотя с полковником был не в лучших отношениях, отправился на добычу платка.
Добравшись до места, он узнал, что полковника не было, но платков было, действительно, аж два. Старая женщина, пани Урмовская, которая занималась хозяйством полковника, очень вежливо велела принести платки, объяснила все их плюсы, ручалась в их прочности и в том, что покойная больше нескольких раз ни один из них не надевала. Оба эти драгоценные произведения искусства стоили не больше двадцати дукатов. Ротмистр сделал гримасу, но заплатил бы, если бы было чем. Нужны были деньги, впрочем, княгиня, по его мнению, должна была оплатить. Поэтому покупку отложил, чтобы подумать.
– Поспешите, пан ротмистр, – сказала Урмовская, – а то здесь уже имеются несколько женщин, которые добиваются эти платки. Теперь без них не выступить тем, кто бывает в свете – а тут в окрестностях их нигде не достанешь. Тем паче такие удивительные, как эти, которые, наверняка, происходят прямо из Парижа.
Ротмистр вернулся с этим в Высокое.
* * *
Бывало в Высоком весело, но бывало и так скучно, что сам гетман утверждал, что под чёрной звездой княгини Магдалины люди от зевоты себе челюсть ломали.
Деспотичная госпожа не выносила радостных лиц, когда сама предпочитала быть грустной, ни мрачного облика, если она была расположена к смеху и игре.
Это не всегда удавалось, она была чрезвычайно раздражительна и не могла ничего вынести спокойно, поэтому бури приходили очень часто, а разогнать их было нелегко.
Дело о тайных заговорах на Радзивилла, женитьба Толочко, равнодушие стольника, которого хотела и надеялась привлечь к себе, всё это вместе чрезвычайно плохо влияло на настроение гетмановой, а от неё шла буря на весь двор и на пана гетмана.
Сопротивление Коишевской, невозможность поставить на своём легко и быстро уже так донимали саму княгиню, что хотела как можно скорее их закончить. Она была готова даже на некоторые жертвы, лишь бы не деньги, потому что денег в кассе не было. Она напала на Толочко с тем, чтобы всякие мелкие трудности и препятствия он сам пытался устранить.
– Милостивая княгиня, – покорно произнёс ротмистр, – видит Бог, я отдал бы последние, но должен признаться, у меня их не много. Там ещё кое-что светится; скрываю, как могу, что я по уши в долгах, но гоняюсь за остатками и не знаю, откуда взять на свадьбу, потому что даже евреи мне не хотят ссудить.
– Где же ты так потрепался? – спросила княгиня.
Доведённый до отчаяния Толочко нашёл в себе отвагу, покраснел и сказал:
– На вашей
