Граница - Станислава Радецкая
Насупленный Диджле вернулся в комнату первым. Он не смотрел на Йохана, видно, обиженный на слова про дикарей-османов, и принялся поправлять постель. Йохан разрядил пистолет и задумчиво взвесил его в руке. Значит, англичанина все-таки считают виновным.
- Не сердись, братец, - сказал он негромко в спину осману. – Ты уж всяко поумней и лучше, чем большинство местных вояк.
Диджле не обернулся, но Йохан видел, что он чуть расслабил спину.
- Нехорошо было так говорить про мой народ, - упрекнул Диджле после некоторого молчания. – У нас есть великие ученые и летописцы! В Порте каждый может найти свое место – будь то иудей или христианин, не только магометанин.
- Как и в Империи. Христианам в Порте тоже туго, как и тебе здесь. Мир вообще везде одинаков – чужакам всегда нелегко.
На лице повернувшегося османа было написано, что ему хотелось возразить, защитить свою родину, но врожденная правдивость ему мешала.
- А этот шелудивый английский пес действительно ученый? – недоверчиво спросил он наконец.
- Вроде того. И прекрати его так называть. Он не так уж плох.
- Он относится к вам без уважения! Он болтлив, как баба, распутен, как кот, да еще и убийца.
- В последнем я не уверен, - заметил Йохан и убрал оружие. – Если человека посадили в тюрьму, это вовсе не означает его вины.
Осман опять долго молчал, яростно взбивая мягкую перину.
- Правда твоя, брат, - наконец ответил он и окончательно замкнулся в себе.
Спать они больше не ложились. Йохан лег с ногами на застеленную постель и взялся за книгу, которую никак не мог дочитать уже вторую неделю, Диджле, помолившись, отправился вниз приготовить завтрак. Местным кухаркам и поварам он не доверял; те готовили грязными руками, без зазрения совести могли положить в горшок свинину и с пеной у рта убеждать, что это старая курица, да и еда у них была сплошь покрыта толстым слоем жира, что вызывало брезгливую тошноту. Сам Диджле предпочитал блюда на открытом огне, пресные лепешки, козий сыр и свежие овощи и потчевал ими названного брата, несмотря на то, что желудок у того был испорчен европейской кухней. Пока осман резал мясо, из головы у него не выходил утренний разговор: англичанин с первой встречи показался ему воплощением всех грехов, которые только проникли в подлунный мир, но если его посадили в тюрьму неправедно, значит, он - невинная жертва, которой надо помочь выйти на свободу или хоть облегчить страдания. На своей шкуре Диджле дважды испытал глухое отчаяние, которое охватывает пленника, и он знал, насколько ценно человеческое участие – пусть даже одно лишь доброе слово. Если он называет себя правоверным, значит, и поступки его должны быть милосердными и сострадательными – ведь христианам этого так не хватает!
На завтрак он пожарил баранину на углях, и часть мяса, которую обычно оставлял на последующие дни, плотно завернул в плоские пшеничные лепешки и капустные листья. Толстые свертки он переложил на чистую тряпицу и тщательно сложил ее, чтобы наверху переложить в деревянный хлебный ящик – так они могли полежать несколько дней, не засохнуть и не заплесневеть.
Он принес завтрак в комнату и еще раз сходил вниз за свежесваренным кофе. Хозяин «Королевского льва» всякий раз, как только Диджле начинал его готовить, норовил хитростью выспросить у него рецепт этого напитка и подсылал слугу подсмотреть, как у османа получается такой аромат, сбивающий с ног. Он рассчитывал подавать его знатным господам и богатым путешественникам, если тех еще каким-то чудом занесет в эти глухие края, и изрядно обогатиться. Диджле это не нравилось. Если бы он попросил, как достойный человек, осман бы не отказал ему, но лукавство жадного богача вызывало у Диджле только презрение. Он шуганул слугу, который с полуприкрытыми глазами склонился над кофейником и вдохновенно нюхал запах кофе, забрал сверток и кофейник и отправился наверх.
- Что это? – спросил Йохан с набитым ртом, как только осман вошел. Сверток не укрылся от его взгляда, и Диджле смутился. Он поставил кофейник на табурет, еду - на пол и разлил кофе по чашкам, чтобы поднести к столу названного брата одну из них. Сам осман уселся на полосатый половичок, на котором всегда принимал пищу, взял одну из лепешек, и только тогда ответил:
- Это еда. Подумал, в тюрьме голодно. Можно отнести ее англичанину.
Он впился зубами в лепешку, чтобы больше ничего не отвечать. Йохан задумчиво взглянул на него, потом на сверток, опустив чашку с кофе, который только собирался выпить, и неожиданно сказал:
- Удивительно. Знаешь, глупые люди склонны считать, что человек иной крови, веры или народа изначально создан Богом ущербней. Я буду рассказывать им о тебе, чтобы они устыдились и вспомнили о христианских заветах.
Диджле густо покраснел, но промолчал. Похвала казалась ему незаслуженной.
- Ты устыдил и меня, - продолжил Йохан. – Пожалуй, надо действительно передать ему еды. В тюрьмах разносолами не кормят – это я хорошо знаю.
Когда он успел узнать о тюрьмах, Йохан не стал пояснять, а Диджле – спрашивать. После завтрака осман отправился с запиской от хозяина в дом капитана, чтобы узнать, может ли тот принять барона фон Фризендорфа по важному делу. Солнце затянуло бледными, полупрозрачными облаками, начался мелкий дождь, и Йохан порадовался. Несколько дней он пообещал давать уроки фехтования сыну одного из местных дворян, который был по уши влюблен в Софию фон Виссен, одновременно мечтал о военной карьере в дальних странах и вдохновился шутливой дуэлью между бароном фон Фризендорфом и его отцом, проведенной больше для развлечения дам, но теперь можно было с чистой душой отложить учение. Под крышей в
