Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
— Это работы господина надворного советника и академика Федота Ивановича Шубина, — ответил Ринальди и показал на стоявшего рядом с ним скульптора.
— Так. А что изображено здесь? — повторил вопрос митрополит.
— Жертвоприношение, — односложно ответил хмурый Шубин, не вдаваясь в пояснения.
— Хм, жертвоприношение? — промычал себе под нос митрополит и вместе со свитой стал внимательно рассматривать барельефы.
Гордеев, распахнув лисью шубу, увивался вокруг митрополита и что-то тому нашептывал.
Когда работа была осмотрена, митрополит вздохнул и, обратись к членам комиссии, сказал:
— Жертвоприношение в барельефах Шубина не заслуживает похвалы и недостойно быть помещено в храме святого Исаакия…
Гордеев украдкой злорадно покосился на Шубина. Странно, тот был спокоен и невозмутим. «Может, глуховат стал Федот, не расслышал владыку», — подумал Гордеев. Ринальди побагровел и спросил:
— Ваше высокопреосвященство, почему?.. Поясните!
— Жалею, что вы, господин архитектор, не видите сами причин, заставляющих отвергнуть барельефы, — как бы удивляясь, проговорил митрополит. — Изображения Шубина не убеждают смотрящего на них в любви к богу. Вы взгляните глубокомысленно на лица этих людей, что приводят животных к жертвенникам, дабы отдать в жертву всевышнему. Разве написано на лицах радение бескорыстно служить богу? Не вижу радения! Паче того, лица высечены на мраморе с видом сожаления, якобы люди не жертву богу приносят, а у них насильно отбирают их последнюю домашнюю животину…
Дальше митрополит не нашел слов для пояснения и сказал лишь, что он не может дать своего позволения освятить барельефы, ибо то искусство, которое не служит богу и государю, служит лукавому.
Шубин горестно усмехнулся и, слегка склонив голову, понизив голос, проговорил:
— Ваше высокопреосвященство, и вы, глубокоуважаемый коллега Ринальди, мне, как творцу рассматриваемых вами предметов, не очень удобно говорить в защиту их. Судите-рядите. Я помолчу, послушаю…
— Мною все высказано, — высокомерно изрек митрополит, — ваши работы не пригодны для храма. Даже католическая церковь, и та пренебрегла бы принять их. Все барельефы — от первого до последнего — чрезмерно кажутся светскими, и место им, простите меня, в трактире. Нет, для трактира дорого и роскошно. Но в светских частных салонах они обретут себе надлежащее место. Кто примет, кто завладеет вашими «жертвоприношениями», тот перед богом и в ответе… Однако мы не воспрещаем высказать свое мнение и ваятелю.
И тогда Шубин сказал, обращаясь к Ринальди, как бы не слушая и не замечая митрополита:
— Дорогой друг Антонио! вы итальянец и, вероятно, помните подобный сегодняшнему разговор, происшедший некогда между великим Микеланджело Буонарроти и представителем католической церкви, чиновным и духовным лицом Бьяджо да Чезена по поводу «Страшного суда», что в Сикстинской капелле?
— Не могу припомнить, — слукавил Ринальди, отлично зная об этом эпизоде и желая, чтобы Шубин в присутствии митрополита рассказал подробнее. — Расскажите, Федот Иванович. Все, что касается жизни и деятельности Микеланджело, должно быть интересно.
— Да, да, Микеланджело — воистину неповторимый человек! — отозвался митрополит с видом непререкаемого знатока.
Шубин продолжал:
—. Было это в ту пору, когда Микеланджело заканчивал роспись алтарной стены Сикстинской капеллы. Работа была чудовищная не только по превосходству исполнения, но и по своим размерам, достигая свыше трех сотен квадратных аршин. Я, будучи в Италии, неоднократно видел и восхищался фресками гения. Не буду говорить, что представляет собою зрелище «Страшного суда», изображенного рукой фантаста-художника. И вот пришли смотреть работу Микеланджело папа римский Павел и вместе с ним папский церемониймейстер Бьяджо да Чезен. Папа спросил сопровождавшего его Бьяджо, нравится ли тому изображение «Страшного суда». Тот ответил: «Позорно и бесстыдно изображать голых грешников, показывающих свои срамные телеса!.. В банях и тавернах место такому произведению, но не в Сикстинской капелле…» И что же? Папа не согласился со своим приспешником, а Микеланджело, продолжая работать над этой фреской, изобразил Бьяджо да Чезена в аду, то есть в нижней части «Страшного суда», среди дьяволов, и притом опутанного змеей…
Ринальди усмехнулся и, незаметно для митрополита, подмигнул Шубину.
— Дерзновенно сказано! — начал возражать митрополит. — Однако не равняйте себя с Микеланджело и не думайте, что позволительно у нас, в православной России, издевательство над духовными особами.
— Что вы, что вы! — воскликнул Шубин. — У меня таковой и мысли не было. Микеланджело во все времена и повсюду достоин преклонения! Мы, грешные ваятели, мизинчики, а он гигант!.. Да что говорить, когда я смотрел его «Страшный суд», то не усомнился в существовании ада!.. Столь правдивы фигуры грешников во всех их положениях… Нет, я ничуть не обескуражен, что мои барельефы оказались противны его высокопреосвященству. Бог с ними, с барельефами, пусть пропадают пропадом!..
Ринальди попытался доказать митрополиту и его свите, что барельефы — это вовсе не иконы, не для моления они и назначались, а для декоративного украшения стен церкви. Но решение митрополита было непреклонно.
— Федот Иванович, скажите вы слово в оправдание своих трудов! — взмолился Ринальди к скульптору.
— Ну что я скажу? — развел руками Шубин. — Барельефы… они сами говорят за себя. Правда — она что шило в мешке, ее не утаишь. Да и не умею я ни обороняться, ни нападать, тем более, когда вижу супротив себя таких высочайших духовных особ. Вот если бы мне красноречие, как у господина Дидерота, возможно, я и нашелся бы возразить и себя и свой труд защитить. Но ни ваятели, ни зодчие, ни живописцы, занятые изо дня в день трудами, не искусны в риторике. Да и не наше дело ораторами быть. Делаем что положено, что разумом подсказано. Однако и в священном писании о краснобаях сказано: «во многоглаголании несть спасения». Только пусть не осуждают нашего брата за неумение речи произносить, ибо далеко не всегда должно почитать признаком высокого дарования и ума умение красиво говорить. Художникам приходится много и нелегко обдумывать свои произведения. Оттого мы кажемся и застенчивыми и рассеянными и не умеем жить с блеском, тяготимся нуждой и отвлекаемся мелочами жизни. А это мешает работе и раздражает самих нас, зачем напрасно тратится наше дорогое время, потребное на художества?.. Ох, не умеем жить! А вот велеречивые господа сплошь да рядом преуспевают. Создают видимость полезности, а на деле переваливают из пустого в порожнее и живут за счет труда других. Прошу прощения. Так, значит, дозволено будет мне барельефы домой отвезти?
— Дело ваше, куда хотите, — сказал, уходя, митрополит, и добавил: — Вместе с ваятелем скорблю о потраченном напрасно труде на изготовление сих злополучных «жертвоприношений».
— А я не скорблю! — не без гордости сказал Шубин. — Труды от чистого сердца не пропадают, владыка, не пропадают!..
А когда духовные приемщики удалились, Шубин стал успокаивать расстроенного архитектора:
— Напрасно, господин Ринальди, волнуетесь. Я же вам говорил. Не вышло у меня по их вкусу… Да и как угодить? Ведь в жизни мне не приходилось видеть жертвоприношений, зато приходилось наблюдать в деревне, как у тягловых государевых крестьян за оброк отбирали последнюю скотину… Вот я и вспомнил. Митрополит по-своему, пожалуй, не без ума. Что же делать? Я уже стал привычен к неприятностям, а вот вам ущерб принес и огорчение. Этого я не хотел бы…
Но Ринальди нашел выход из положения:
— Не будем огорчаться, Федот Иванович, — сказал он. — Ваш труд не пропадет. Барельефы поместим когда-либо в лучшем зале мраморного дворца, что ныне строим для Орлова…
Он так и сделал.
Глава тридцать четвертая
Нередко Шубина навещал художник Иван Петрович Аргунов, крепостной графа Шереметева. А в эту пору он писал портреты скульптора и Веры Филипповны. Шубин и Аргунов подолгу засиживались в длинные зимние вечера и беседовали весьма откровенно. Обычно начинал словоохотливый и не менее, чем Шубин, дерзкий на язык Аргунов:
— Мы вот, Федот Иванович, пыхтим, трудимся, а за труды нам достаются лишь, как бедному Лазарю, крохи, падающие с господского стола. А вот светлейший князь Потемкин на пикник триста тысяч истратил!
— Ну так что ж, чего тут удивительного! — раздраженно воскликнул Шубин. — На то он и Потемкин. Пикник — мелочь. А на поездку в Крым сколько у них ушло? Миллионы! Платье для Потемкина царица заказала сшить, бриллиантами велела украсить, и обошлось платьице в двести тысяч. А дворец для Потемкина? А Орлову, Безбородко и другим разве мало достается? — И, качая поникшей головой, Федот сказал: — Бедная матушка Россия, каких матерых кровососов она держит на своей шее!
