Наоми Френкель - Дети
– Иоанна! Иоанна!
Она стоит перед ним, слезы текут у нее из глаз, и она отирает их рукавом.
– Иоанна, что случилось? Тебя оскорбили?
Она отрицательно качает головой. Опускается на ступени и охватывает ладонями лицо.
– Иоанна, что с тобой случилось? – он садится рядом и обнимает ее за плечи, вытаскивает из кармана платок, прикладывает к ее лицу и отирает слезы. – Они не дали тебе никакого пожертвования, и это тебя задело? Чего тебе плакать из-за того, что не дают? Многие евреи не дают. Не всем нравится Израиль. Ты должна к этому привыкнуть.
– Им нравится Израиль...
– Так, что же? Не было них денег в доме?
– Они дали.
– Так чего же ты плачешь?
– Потому что дали.
Саул снимает руку с ее плеча. Что делать с ней, как унять плач? Тело ее дрожит от усилия взять себя в руки, унять волнение, лицо в ладонях, на опущенной голове – берет. Странное чувство в душе Саула, потому что Иоанна ведет себя странно. Все у нее не так, как у других девушек. Он снова кладет руку ей на плечи, касаясь ее как чего-то хрупкого, сделанного из стекла. Чувство это, тонкое-тонкое словно звенит в его сердце, словно он хочет на коленях коснуться ее только кончиками пальцев, чувствуя, насколько его руки шершавы. И неожиданно, неосознанно, касается губами ее волос, легким, подобно дуновению ветра прикосновением, и тут же отстраняется, испугавшись этого движения сердца.
– Это все было неправильно.
– Что? – бормочет Саул, уже жалея о своем шальном поцелуе.
– Неправильно было брать у них деньги.
– О чем ты говоришь, Иоанна.
– Я не должна брать у них деньги. Трое женщин, которые должны репатриироваться в Израиль, обязаны туда уехать, Саул, но им не дают это сделать.
– Почему?
– Бабка слепа. Внучка ее не совсем здорова, а у матери ее, Марлены Вайс, нет производственной профессии! Она всего лишь кассирша у Вертхайма.
– Что ты им сказала?
Иоанна смотрит на окна третьего этажа квартиры Марлены Вайс.
– Что я могла сказать им, Саул? – шепчет Иоанна, словно боится, что мать Марлена услышит ее слова. – Что, если они такие больные и без профессий.
– Ты могла им сказать, могла! Жаль, что я там не был. Я бы сказал им со всей ясностью: кассирша принадлежит к рабочему классу. Служащие тоже принадлежат к эксплуатируемым пролетариям, и всем им следует бороться за свои права и добиться признания классовой принадлежности. И место кассирши – среди них!
– И тогда ей дадут возможность репатриироваться в Израиль?
– Причем тут Израиль? Я не говорил об этой стране, а о классовой борьбе. В Израиль, конечно же, ей не дадут репатриироваться, если она не принесет никакой пользы.
– Так зачем же мы идем к ней просить ее деньги?
– Для строительства Израиля, самой собой понятно.
– Так для кого строят эту страну?
– Для евреев.
– А они что, не евреи? Больные, старики, служащие – не евреи?
– Ну, не волнуйся так, Иоанна. И моим родителям нечего теперь делать в Израиле, как и здесь делать нечего. Что ни будут делать, больные, старые, и просто торговцы. Первым делом репатриироваться должны молодые и сильные, и построить страну для стариков, больных, служащих, купцов, в общем, для всех, кто не приносит пользу. Будет построена страна, все туда репатриируются. Все, кто захочет. Ясно?
– Ясно... И вправду... Это я должна была сказать им, но не сказала, – в голосе Иоанны одновременно огорчение и облегчение. Она даже придвинулась к Саулу, так, что ее волосы касаются го лица. Запах каких-то новых духов! Никогда раньше он не осязал такой запах, – аромат сосен и нарциссов, и еще каких-то растений и цветов. Саул тайком вдыхает эти ароматы, и насколько возможно, прижимается к ней. Какой чудесный аромат духов. Саул, конечно же, не знает, почему такой смешанный аромат. С того момента, как случилось то, что случилось, Иоанна каждый день купается в ванной, где вода настояна на аромате сосен, и еще прокрадывается в комнату Эдит и обрызгивает духами из всех бутылочек себя, форменную серую рубашку Движения, и даже куртку, и вся пахнет нарциссами.
– Жаль, что я не был с тобой. Я бы говорил с ними, как надо.
Иоанна внезапно отодвигается от него. На лице ее выражение изумления и даже презрения:
– Ты бы с ними говорил так... как настоящий сионист?
– А что? Почему ты так со мной разговариваешь? Можно быть одновременно сионистом и коммунистом. Сионист может быть и коммунистом.
– А коммунист сионистом быть не может?
– Ясно. – Саул вздыхает. – Вернемся вечером в клуб. Расскажи всем то, что слышала от меня утром. Завтра, во время общей беседы в подразделении, ты объявишь о моем уходе.
– Я? Я объявлю о твоем уходе? Нет! Хочешь объявить, сам и объявляй!
– А если я не объявлю? Я обвиню себя, как будто... ничего? – В последний миг он проглатывает слово «как ты», которое готово было сорваться у него с языка. – Что сделаешь ты?
– Я... ничего не сделаю. Если не объявляешь, что уходишь, значит, не уходишь.
– И можно, по твоим словам, так продолжать быть среди товарищей? Таким вот, какой я есть?
Иоанна молчит. Что-то плохое – в этом ее молчании, и это его ужасно огорчает. Он ощущает, как растут в нем по отношению к ней новые чувства.
– Ты больше ничего не сделаешь, – говорит он с угрозой в голосе, – а я сделаю. Я должен присоединиться к коммунистической молодежи.
– Нет! Не должен.
– Но ты ведь уже знаешь обо мне все.
– И ты знаешь обо мне все.
– Так что... Ты думаешь, что если я все знаю о тебе и, конечно же, никому не расскажу, и ты должна хранить мою тайну и никому не рассказывать? Ты хранишь мою тайну, чтобы я хранил твою?
– Что? – ощетинивается она, как еж в момент самозащиты. – Так ты обо мне думаешь? Я обязуюсь хранить твою тайну. При условии, что ты будешь хранить мою? Такую тайную сделку я заключаю с тобой? Да, иди, рассказывай всем то, что я тебе сказала. Меня это не колышет! С тех пор, как ты в оппозиции, у тебя без конца появляются неверные мысли.
Саул чувствует облегчение: она не говорит об уходе, а только об «оппозиции». Оппозиция... это не страшно! К оппозиции его все в Движении уже привыкли.
– Я сообщу. Каждый сообщит свое. – Он смотрит на часы. – Уже поздно. Все утро мы только говорим и говорим, и ничего не делаем. – Решительным движением он берет у нее список и считает адреса. – Еще сорок девять.
«Всего у нас было пятьдесят адресов, – считает она про себя, – пятьдесят евреев. Пятьдесят последних».
Они выходят на белый свет улицы, их оглушает просыпающийся Берлин в воскресный день криками детей, играющих в снежки, и скрипом саней. Понятно, чековая книжка Основного фонда существования Израиля перекочевала из кармана Иоанны в карман куртки Саула.
Глава тринадцатая
На подступах к городу тянется гряда холмов, гордо называемая горожанами «Берлинской Швейцарией». Холмы вздымаются из плоской низменности, словно природа желала убедиться, можно ли построить тяжелые горы из легкого песка. Эта гряда как бы представляет миниатюрный хребет высоких гор: те же отсеченные друг от друга вершины, глубокие долины и скалистые утесы, зеленые лесистые возвышенности и узкие петляющие тропы, которые всегда полны туристами. Леса же всегда кишат отдыхающими. «Берлинская Швейцария» – любимое место отдыха и развлечений горожан в будни и в праздники.
К востоку петляющая дорога ведет на последний холм. Тут крутая скалистая стена всей гряды обрывается в озеро, воды которого собрались из болот, некогда распростертых по всей низменности. Узкая полоса возвышается со всех четырех сторон озера, как бы охраняя безмолвие темных вод. Дюжина старых искривленных елей стоит у озера, и запах гнили разлит в воздухе. Это озеро все называют Чертовым озером. В древности – рассказывает легенда – стоял здесь роскошный дворец, и стены скалы, единственное, что осталось от этой роскоши. Красавица принцесса жила в том дворце. Бес пылал к ней страстью, но она не подавалась его чарам. Отомстил ей бес: пропасть открылась и поглотила ее вместе с дворцом. Черные подземные воды поглотили их, болото покрыло, и безмолвие смерти воцарилось навеки. Но в лунные ночи, при полном месяце, огромном, сияющем серебряным светом, встающем из-за холмов и освещающем черное озеро, красавица просыпается от заколдованного сна, выходит из волн, украшает волосы и кисейное шелковое платье желтыми кувшинками. И тогда месяц выстраивает лучами серебряный мост над поверхностью болота. И прекрасная принцесса совершает прогулку между елями, и шелковая кисея на ней, подобная легкому дуновению ветерка, шуршит и вздымается до вершин. И все полевые звери, и птицы собираются между деревьями леса, бегут и летят, чтобы поклониться ее красоте и чистоте сердца. И просыпается этот темный уголок с обновленным чувством радости, и выпрямляются старые искривленные ели. Возвращается красавица во тьму своего жилища. Воды и безмолвие вновь покрывают ее, покрывала траура восходят из болота и окутывают все вокруг. И только желтые водяные лилии колышутся на поверхности последним свидетельством исчезнувшей красоты.
