Наоми Френкель - Дети
– Я была на собрании сионистов, – говорит молодая мать, – говорил посланец из страны Израиля, Александр Розенбаум. Говорил, что евреи Германии должны немедленно покинуть страну. Говорил правильные вещи. Опасность велика. Кто этого не знает? Каждый знает. Господин Александр Розенбаум говорит, что у молодых евреев в германии нет будущего. Кто не знает, что это так? Я, к примеру, работаю кассиршей в универмаге Вертхайма...
– Не так ей было назначено с колыбели, – прерывает ее слепая старуха – муж мой был уважаемым врачом в Берлине. А ее муж был торговцем лошадьми.
– Были и раввины в его семье, – поднимает мать тяжелые свои веки, словно бы в ней обновились силы, – дяди раввины в области Познань, в Силезии, а он был торговцем лошадей, очень преуспевающим. Много денег заработал для семьи. Мы все потеряли во время инфляции, а он погиб на восточном фронте. Остались без ничего. Вот, я лишь кассирша...
– Не так ей было назначено с колыбели.
– После собрания сионистов, где выступал господин Александр Розенбаум, я пошла в офис сионистского движения и сказала, что господин Розенбаум прав, мы хотим покинуть Германию и репатриироваться в Палестину Мне ответили: вы кассирша, это не производственная специальность. У вас нет шансов получить визу в страну Израиля. Если у вас есть тысяча фунтов стерлингов, вы сможете поехать, как человек, владеющий капиталом.
– Когда-то были у нас таки деньги. Сейчас нет, – бормочет слепая старуха.
– Зачем же нас агитируют ехать в Палестину? – спрашивает молодая мать.
– Я была с матерью в этом офисе. Я опытная машинистка.
– Не это ей было назначено с колыбели.
– Я закончила высшую школу для административных работников. В офисе сионистского движения мне сказали: у нас нет необходимости ни в служащих, ни в машинистках. Предложили вступить в движение «Халуц» и пройти подготовку для работы в сельском хозяйстве. Но я не могу быть крестьянкой.
– Она больна, – шепчет мать, и опущенные ее веки подрагивают.
– В детстве заболела легкими, – вздыхает слепая старуха. – Но почти полностью выздоровела.
– Я совсем здорова, мать, но я всего лишь служащая.
– Не это ей было назначено с колыбели.
– И что плохого в профессии служащей? Опытная служащая офиса всегда заработает себе на хлеб.
– Но у меня нет работы. Мне уже больше двадцати лет, а я все еще на иждивении матери.
– А я только кассирша.
– Но чего мы рассказываем о всех наших бедах девочке?
– Девочка! – старуха упирается в Иоанну слепыми глазами. – Мы говорим с девочкой? Сердце мне все время подсказывало, что здесь что-то не в порядке. Посылают детей собирать деньги.
– Почему нельзя посылать детей собирать деньги, мать? Они ведь для себя собирают. Палестина – для детей и молодежи.
– При условии, что они здоровы и крепки.
– Верно, дочь, Палестина не для тех, у кого ничего нет. Палестина не для простых евреев, таких, как мы.
Иоанне кажется, что кто-то распахнул все окна в комнате, и студеный ветер дует на нее, только горло горит от сухости. Кофе все еще стоит перед ней нетронутым. Все это время сидела, не раскрывая рта, а теперь все глаза уставились на нее.
На комоде зазвонил будильник. Отец– торговец лошадьми, стоит на комоде в траурной рамке. Рядом с ней более мелкие фото бородатых мужчин, верно, раввинов, праотцев торговца лошадьми.
Фотография отца, красивого блондина, выделяется величиной между более мелкими фото. Кончики его усов вздернуты вверх, на лбу кудрявый виток, на нем костюм для верховой езды и высокие сапоги. Тонкий хлыст в руке. Второй он ведет черного коня за уздцы. К черной рамке прикреплен железный крест, которым кайзер награждал во время большой войны мужественных бойцов, отличившихся в бою. Крест выделяется на стекле рамки и касается поднятого хвоста мощного коня. К кресту прикреплена лента по цвету кайзеровского флага.
– Он так и не держал этот крест в руках. Крест был вручен посмертно.
– Он пал на восточном фронте. Он сражался в батальоне великого полководца Гинденбурга.
Имя Гиненбург, столь гордо произнесенное слепой старухой, упало в тишину, водворившуюся в комнате. Обручальные кольца матери и отца-торговца лошадьми светятся тяжелым золотом на одном ее пальце, тонком, ломком, белом. Молчание в комнате угнетает Иоанну. Каждый из сидящих в комнате наполняет молчание чем-то своим. Слепая старуха все время покачивает головой, словно шепчется с самой собой, мать собирает крошки хлеба рядом с чашкой, дочь надкусывает булку, в печи потрескивают головешки, в окнах шумит ветер. И все словно ждут, что скажет Иоанна, но и она молчит. Ах... был бы здесь Саул, не было такой угнетающей тишины в комнате. Саул бы говорил, объяснял бы им простые вещи, логичные, понятные, почему у них нет права репатриироваться в Израиль, таким... старым, больным, ничего не производящим. Ах... Саул бы смог объяснить, а Иоанна не может. Все ее объяснения застревают в горле. Вместо логичного делового объяснения возникает в ее душе мелодия, усиливается. Еще миг, и она не сможет сдержать боли, и слова вырвутся из ее уст:
Наши скрипки на ветки дубаМы повесили. И отнынеНаши песни не смогут петь наши губы,Пока мы живем на чужбине.Иерусалим наш сожжен и разрушен.И печаль гнетет наши души.
Из предосторожности она сжимает губы и прикрывает рот ладонью. Еще минуту, и она преодолеет это желание, и объяснит им все так же, как Саул, почему страна Израиля закрыта перед людьми не производящими. Иоанна прочищает горло, откашливается.
– Ты себя плохо чувствуешь, детка? – беспокоится мать.
– Может быть, ты больна, – вскидывает голову дочь, мигает длинными темными ресницами, словно намекает: у нас обеих одна судьба.
– Нет. Я абсолютно здорова.
– Конечно же, она здорова, – торопится поддержать ее мать, – поглядите, насколько хорошо она выглядит.
– Это от кварца, – срывается с губ Иоанны, и она прижимает руку к груди, как бы пытаясь сдержать рвущиеся оттуда слова и мелодию песни, – это точно кварц.
– Она получит от нас пожертвование, – улыбается мать Иоанне, – достойное пожертвование ее Основному фонду существования Израиля.
– Нет.
Глаза всех скрещивается в изумлении на ней, даже пустые глаза старухи. Иоанна тут же прикрывает ладонью рот. Выкрик «нет» вырвался из тьмы, таящейся в ней, той странной тьмы, над которой нет у нее власти, и оттуда всегда непроизвольно вырываются голоса.
– Я не возьму ни гроша, потому что вам не дают возможности репатриироваться в Израиль.
– Но, детка, – явно возмущена слепая старуха.
– Но, детка! – повторяет за ней мать. – Может ли быть такое, чтобы еврей не дал пожертвование стране Израиля?
– Но страна перед вами закрыта, – краснеет Иоанна.
– Так поэтому мы не евреи?
И мать тут же берет чековую книжку Основного фонда, которую Иоанна положила на стол.
– И за меня тоже, – говорит дочь.
– И от моего имени, конечно же, тоже, – присоединяет свой голос слепая старуха.
– От имени всех, – торжественно объявляет мать Марлена Вайс, – я всех вас подписываю, мама.
Иоанна закрывает глаза, ибо какое имеет значение, что мать ничего не производит, но она все же – мать. Нет у Иоанны сил смотреть на три банкноты, которые Марлена Вайс вкладывает между листков чековой книжки, банкноту от каждого члена семьи. После каждого щелчка кошелька матери, Иоанна вздрагивает. Мать протягивает ей чековую книжку с банкнотами, и на губах ее мягкая и печальная улыбка. Иоанна быстро прячет книжку в карман куртки, словно что-то своровала, и вскакивает со стула:
– Извините меня, я тороплюсь. Меня ждут. Извините, – и бежит к двери.
На выходе мать Марлена треплет ей щеки на прощание, глядя на нее из-под тяжелых век. Глаза Иоанны возвращают ей взгляд, полный любви. На лестничной площадке, после того, как дверь захлопнулась, из глаз ее вырываются слезы, текут непроизвольно.
Платка, конечно. У нее нет, и приходится сесть на ступени, у дверей Марлены Вайс, и дать слезам течь по щекам. Она зажимает ладонью рот, но плач вырывается между губ.
– Иоанна, это ты? Наконец!
Саул у входа в дом замер, как ледяной столб. Постукивает ногой об ногу, пар выходит у него изо рта в пустоту коридора. Почти час он стоит здесь и ждет Иоанну. Он бы получил пожертвование у Марлены Вайс в течение десяти минут. Первую четверть часа ожидания он провел в хорошем настроении душа, не чувствовал стужи, входящей через щели в коридор. Ему было о чем подумать. Новую ситуацию надо хорошо обдумать. Все теперь ясно. Иоанна возвестит подразделению и инструкторам об его уходе из Движения. Он больше не член Движения! И что он будет делать?.. Он просто не в силах серьезно подумать о новом своем положении. Чувство свободы кружит ему голову. До сих пор он все время зависел от решений подразделения и товарищей, теперь это кончилось, и он может делать все, что ему заблагорассудится. Отлично! В таком отличном настроении он глядел, стоя на ступенях дома, на всех проходящих мимо него женщин. Со дня, как он видел Эльзу танцующей голой, не мог смотреть на женщин без того, чтобы не попытаться представить их такими, как их создала природа. Это, в общем, не давало ему покоя, но и очень увлекало. Даже статуи богинь в парках, на площадях, в музеях, притягивали его взгляд. Он подолгу стоял перед статуями женщин, погружаясь в какие-то смутные мечты. В это утро он поглядывал на проходящих мимо женщин с неким высокомерным чувством свободы, возносящим его над ними и их тайнами. Но вдруг ему все надоело. Еще одна девушка проходит, обдавая его запахом своих духов, и он оценивает ее красоты, но видит лишь Иоанну. Ту самую грешную Иоанну, которая дает художнику рисовать себя такой... Рассматривать себя и рассматривать, и еще выставляет себя праведницей: видите ли, только у нее право собирать пожертвования в Основной фонд, а ему – мерзнуть в просквоженных стужей коридорах. Он видит себя сидящим перед товарищами и инструкторами, и объясняющим причины своего ухода из Движения. А она... она сидит среди них, сама наивность и святость на ее лице, обычное для него выражение. Так вот, оставляет его одного в беде. Надоело ему. Ах, до чего все надоело, весь мир фальшив так же, как Иоанна фальшива, и вовсе не такая, какой он всегда себе ее представлял. Что она так долго делает у этой Марлены Вайс? Конечно же, пересказывает ей все сочинения Герцля, ибо все, что она читает, тут же запоминает наизусть. Он все время поглядывает на часы: сил нет – столько ее ждать. Он ей выскажет всю правду! И вдруг придушенный голос доходит до его ушей.
