Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Начинались танцы… Послы иноземные жались в сторонке (их по одежде темной принимали за лакеев). Анна Иоанновна строгий запрет наложила на все одежды цвета печального: Бирена устрашал цвет черный, как признак смерти… Послы шептались тихо.
– Какой пышный тур у ея величества, – сказал барон Мардефельд, посланник прусский.
– Зато у нее узкий лобик, – отвечал Маньян, агент Версаля, и, стесняясь, вытянул наружу кружева: ах, пусть они кажутся богаче и пушистей (Версаль не давал ни денег, ни… инструкций).
Мардефельд проследил за танцующей императрицей:
– Мой король, как всегда, отменно скромен: ему бы только продавать в Россию сукно. Сукно добротное и дешевое!
«Сукно?..» – И все посмотрели на английского консула Клавдия Рондо. Розовощекий, с медной серьгою в ухе, как матрос, в ладных башмаках с дешевыми стразами на пряжках. Он даже не шевельнулся, когда услышал это слово, всегда волнующее дипломатов мира, – сукно… Серые глаза британца видели сейчас далеко (дальше всех). За этим блеском парчи, за брызгами фонтанов, через узоры померанцев Клавдий Рондо уже намечал транзит через Персию… Караваны! Горные тропы! Слоны! Верблюды! А там и Волга. И – тюки, тюки, тюки… «Шелковая дорога» проляжет от Архангельска до Испагани, и Клавдий Рондо верил в это, и потому он с презрением оглядел барона Мардефельда:
– Кто вам сказал, что прусское сукно добротно и дешево?
– Это мнение его величества – короля Пруссии!
– Ах, как жаль… – вздохнул Рондо. – Скоро мне предстоит разочаровать вашего короля в его высочайшем убеждении…
А в первой паре с императрицей шел Остерман, весь в бледно-розовом, палевом и сиреневом. И вдруг музыка смолкла.
– Гей! Гей! – закричала Анна князю Одоевскому…
Василий Юрьевич князь Одоевский, хранитель сокровищ государства Российского, приблизился к императрице. Склонился…
– Помню я, – сказала Анна, – что и на прошлом куртаге ты в эфтом же кафтане был… Не стыдно тебе, черт ты старый?
Рюрикович молчал, пристыженный. Но тут в руку князя легла чья-то рука, и он узнал ее – это была рука жены-старухи.
– Уйдем от греха, – шепнула Марья Алексеевна.
Анна Иоанновна высилась – как истукан победный.
– Эва и жонишка твоя, – показала на княгиню. – Кажись, из роду князей Лыковых? Так что же ты пришла сама чуть ли не лыковая? Или не желаешь меня порадовать платьем новым?
– Проелись мы, государыня, – заплакала старуха. – Мужики в бегах… увольте нас, ваше величество.
– И уволю! Ступайте прочь оба. Да впредь в надеванном платье у двора моего не бывать… Эвон другие-то как! – показала она на Остермана. – Рады преданность свою выказать, оно и видно…
Расступилась толпа придворных, и старики (рука в руку) прошли через сиятельную толпу. В надеванном! А того нельзя… Домой едучи, горько плакала старая княгиня, а Василий Юрьевич утешал как мог:
– Не плачь, Марьюшка, что делать? Село Удойное продать надобно. Да и оброк крепче возложить… Иначе не справимся!
Рано утречком князь на службу отправился. Холодало уже к осени – князь в карете озяб. Руки погрел об печку, паричок к голове приладил удобнее. Прошел в палату Оружейную – мимо карет старых, мимо сидений тронных и богатств русских.
«Чу, – замер, – никак воры?..»
Бродил понизу свет. То свечи колебались.
Выглянул князь Одоевский из-за угла, страхи немалые претерпя.
Со щипцами в руках (платок на голове красный) расхаживала среди драгоценностей сама императрица с утра пораньше. Тут же был придворный ювелир Граверо, а подмастерье Позье держал в каждой руке по свечке, императрице светя.
Анна Иоанновна вцепилась клещами в старинный окладень.
Раздался хруст, и она вытянула камень… Брызнуло алмазами!
– Ваше величество! – закричал Одоевский, на колени падая. – Караван из Китая уже вышел… везет вам камней всяких! На что палату-то раздергиваете? Русь-то… Русь! Простит ли мне?
Щипцы в руке Анны придвинулись к ноздрям Одоевского:
– Ой, князь! Коли войду во гнев, так быть тебе рвану… Не мешай величеству моему радость иметь.
И после этого дня крепко запил князь Одоевский.
* * *Громом грянула весть, что казна пуста: нет денег!
Анна Иоанновна рухнула перед иконами:
– Боженька милостивый! За что наказанье мне придумал? Или грешна уж я так?.. Куды деньги подевались, ежели годочка ишо не отцарствовала я? Господи, вразуми ты меня, вдовицу бедную! – Вскинулась с колен. – Андрея Иваныча ко мне… живо!
Тот же миг предстал перед нею Ушаков.
– Да не тебя звала я… Другого Андрея Иваныча надобно!
И явился другой Андрей Иваныч – Остерман. Он быстро нашел козла отпущения, на которого всю беду свалили:
– Великая государыня! Позволь, и на инородцев подлых еще по сорок копеек в подать ихнюю лишку накинем?
– Накинь! – велела Анна. – Да человек нужен при финансах моих. Чтобы служил столь верно мне, как фактор Либман графу Бирену служит. Ведаешь ли – кому финансы можно доверить?
– Желательно, – задумался Остерман, – чтобы лишней хулы не стало, определить к финансам природного русского. Да чтобы, обиды прежние претерпя, он особливую доверенность к вам имел. И такой человек есть… Румянцев Александр!
– Зови его. К себе приближу и в милость допущу. Молиться буду, дабы не помереть мне в нищете унизительной… Вот уж не думала, с Митавы отъезжая, что на Москве бедствовать стану!
Пылкие молитвы Анны Иоанновны дошли и до покоев Бирена.
– В самом деле, – рассуждал обер-камергер, – куда делись все русские деньги? Неужели богатство России – это сказочный миф? Не может быть, чтобы Россия не могла прокормить… двор! Тут что-то не так. А вот что не так – это мы сейчас выясним.
– Прелестнейший господин, – сказал Лейба Либман, – все деньги лежат на кладбище. Русские хоронят деньги, доверяя их лишь земле.
– Черт бы их побрал! Для денег существуют карманы…
Кейзерлинг тоже был искренне возмущен:
– Русские запустили свою страну. Я всегда говорил, что России нужен хозяин. Образованный и твердый!
– Зовите сюда обер-гофмаршала Левенвольде, – распорядился Бирен. – Этот малый давно живет в России, он, надеюсь, ответит…
Рейнгольд Левенвольде вырос на хлебах русских.
– Могу! – согласился он. – Могу пояснить… Полтора миллиона мужиков русских куда-то провалились к черту! Они обозначены на бумаге, как существующее население империи. Но их нигде не разыскать! Они бежали, и с них уже ни копейки не получишь…
– Глупости, – хмуро отозвался Кейзерлинг. – Надо просто заставить русских отдать недоимки. За себя и за бежавшего!
Обер-гофмаршал Левенвольде взмахнул широкополой шляпой:
– К тому не мог приучить русских и Петр Первый с дубиною.
– А мы приучим, – ответил Бирен. – Вот твоя шляпа, Рейнгольд! Видишь? Французы столь долго загибали поля своих шляп, что получилась треуголка. Так и русские: лет десять посгибаются, а потом их уже не разогнешь! Только для этого надобны не коллегии с болтунами-президентами, а – экзекуторы! И не одна дубина Петра, а целый лес дубин… Русские – ужасные скопидомы, они любят копить. Банков не знают, а прячут все в землю!
– Я их тоже понимаю, – вздохнул Либман. – Отдавать накопленное всегда жалко… Разве не так?
Барон Корф сказал в завершение разговора:
– Послушайте! Кто вы такие? В том числе и я? Почему мы вершим здесь дела русские? Согласен – мы служим при дворе… Россия же – не двор! Так стоит ли залезать в дела народные? Я пригляделся и вижу теперь, что русский человек умен и здрав, он благороден и смышлен… Не хуже нас! Да я с улицы приведу вам Гракхов новых и Сенек! Не плюйте в душу русскую… Ох, как это может жестоко обернуться для нас!
– Ну, ты безбожник известный, – отвечали ему…
С докладом к Анне Иоанновне явился Анисим Маслов.
– Наслышан я, – сказал обер-прокурор, – что вы о финансах печетесь? То можно исправить, и человек в империи для того сыщется… Верховник бывый, князь Голицын Дмитрий Михайлович!
Анна Иоанновна велела звать из Архангельского князя. Явился он, и царица о нуждах своих ему долго рассказывала, на судьбу жалуясь. Голицын усмехался – кривенько.
– Сказывали мне, что болен ты, князь, потому и в Сенате тебя не видают… Правда ль то?
Дмитрий Михайлович протянул к ней скрюченные пальцы.
– Хирагра у меня, – сказал. – Болезнь неизлечима…
– Усмешка-то твоя к чему? Иль дурой я тебе кажусь?
– Усмешка оттого, что вспоминаю я… Верховный тайный совет, который вы уничтожили, восстановите снова! На един лишь день! В составе осьмиличном! Да придите и послушайте нас…
– Чего мне слушать? – отвечала Анна. – Как вы, разбойники, кондиции на мою пагубу изобретать станете?
– Не только кондиции, матушка. Собирались мы, словно купцы. О чем не говорили! О дорогах, о монет чеканке, о парусах для кораблей, о сукнах и ботфортах, о разведении промыслов и мануфактур промышленных…
