Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
– А ты не князь Голицын, чтобы с солью едать яички! И так слопаешь! Сольца-то нынеча на базарах кусаться стала.
Апухтин яичко без соли сжевал, и стало ему себя жалко:
– Петра Лексеич все сулил полку – не дал! Катька евонная царствие проплясала – отнекалась! Петра Вторый взошел – не пожертвовал! Мы всем полком противу кондиций орали. Думали: ну матка Анна влезет на гору да жалованье-то нам сверху скинет… Хрен всем нам, а не жалованье! И выходит, что те «виваты» Анне мы напрасно орали.
Капитанша лакея кликнула, велела мешок взять и пошла по деревне оброчить. Где порося велит резать, где гусю шею свернет, где медку прикажет надоить в анкерок. Затихали после помещицы убогие избы, выли бабы, концами платков рты безгубые закрывая.
Капитан уже на печи лежал, голову свесив.
– Эй, мать! – спросил. – Ты куды собралась?
– До нашей государыни. Нет такого указу, чтобы восемь лет служить и жалованья не получать.
– Да кто тебя пустит до царицы? Там у каждой двери по немцу!
– Анна Федоровна Юшкова, – отвечала жена, – мне сродни приходится. Поклонюсь медком – представит пред очи царские…
Поехала. Но еще на заставе гусей отдала, чтобы пропустили. Ворот дворцовых не перешла, как и меду отбыло. Пока до Юшковой добралась, одни «кокурки» печеные остались. Анну Федоровну Юшкову теперь не узнать было: дама важная, одних юбок-то на ней сколько! Так и топырятся во все стороны, так и шуршат…
Похвастала Юшкова капитанше по простоте сердечной:
– А на што мне теперь кокурки твои? Я как утречком встала, так с ея величеством кофию отпила с ложечки золотой… Ныне я царских ноготочков лейб-стригунья! И в классе состою. Сами генералы мне ручку целуют. Захочу сахарку – несут. Ленточку каку пригляну – тоже никто не откажет…
Научила Юшкова капитаншу, как перед Анной Иоанновной челобитьем вернее ударить. Сад показала, где царица гулять будет. Апухтина за кустом присела. Зыркала – как бы не прошлепать! Это муж ее хотя и ветеран, а своего вырвать не может…
– Ннно-но! – послышалось издалека.
Это ехала царица. Коляска садовая на манер шарабана, вся в позолоте. Низенькая, широкая, тяжкая. По дорожке скрипят окатыши колес. И прут шарабан не лошади, а пять мужиков-садовников.
– Но! – говорит им Анна, будто лошадям, и они катают императрицу по садам Анненгофа (то моцион по рецепту Блументроста).
Тут капитанша Апухтина выскочила из-за куста:
– Матушка-государыня, смилуйся… Муж-то мой, капитан Елизар Апухтин, из дворян Верха Бежецкого, пять кумпаний сделал, огнем был ранет, из ноги ево и ныне гной вытекает… И така уж мука нам: восемь годков – ни копеечки, сколь ни просил!
– Тпррру-у-у… – сказала Анна Иоанновна.
Палец подняла, и тем пальцем – дерг-дерг: подзывала к себе.
– Великая государыня, – тараторила Апухтина, – прикажи в рентерею казенну, чтобы мужу моему бесперечь достоинство денежное выдали…
И спросила ее Анна – утробно, словно из бочки:
– А сколь там налегло на твово мужа? Много ль?
– С четыреста рублев налегло… Чай, не чужое прошу!
Анна Иоанновна губы бантиком сложила да как свистнет.
– Ведаешь ли, – спросила, – что мне бить челом заказано? На то коллегии есть немалые, а в них люди сидят, кои по инстанции порядочной любое дело к концу приводят.
– Не ведаю, матушка… Где уж мне! Да коллегии теи восемь лет только пишут. Да сулят. Уж ты прости мне…
На свист царицын набежали солдаты с ружьями.
– Хорошо, – отвечала Анна. – Четыреста рублев ты от меня получишь… Эй, солдаты! Ведите ее на Красную площадь да плетьми выстебайте… За испуг мой! А потом, – велела царица, – когда она в чувствие явится, везите ее в рентерею. И моим именем накажите жалованье то ей выдать…
Нукнула, и повезли ее в шарабане далее моцион делать. А солдаты поволокли бедную бабу на площадь. Народу там – полнехонько: площадь ведь, да еще Красная! Улита Демьяновна, ко двору идучи, сверху-то прифрантилась, а снизу себя не трогала. Заголяться стыдно – исподнее латано-перелатано… И заплакала капитанша:
– Отпустите меня, родненькие! Не чините поругания… Я жена дворянская… Верха буду из Бежецкого… позор-то мой!
– За что бьете? – спрашивал народ площадной (любопытный).
– Наше дело служивое, – огрызались солдаты. – Изволили гулять ея величество, так она вот скакнула на нее. Испуг чинила! «Дай, просит, рублев четыреста!»
– Ну а государыня-то что? Дала?
– Дала. Конешно… Она вить добрая! Да еще и поддала…
– Лупи! Лупи ее, служивый, – сказал старичок-боровичок. – Эдак-то и любой из нас скакнет за четыреста рублев.
– Что четыреста! – галдел народ. – И за полтину прыгнем…
Апухтина юбки поддернула и побежала. Солдаты – за ней:
– Стой, стой! В рентерею везти велено… за деньгами!
Утекла жена дворянская. И денег не пожелала. Так и Анне доложено было: мол, от жалованья капитанша Апухтина отказалась.
– Ништо ей, – рассмеялась императрица. – Видать, нужды нет. Баловство одно. Все на мои кровные летят, словно вороны, и каждому дай?.. А где мне взять-то на всех?
Генерал-прокурор Ягужинский, однако, за капитаншу эту вступился: мол, госпожа сия по закону требовала. «Не токмо мужики, – говорил Павел Иванович, – но и шляхетство обедняло изрядно…» Анна Иоанновна рукава поддернула: вот-вот в глаз кулаком даст.
– А разве я их беднила? Я и года еще не царствую. То допрежь меня еще разворовали. А мне за них – расплачивайся?
– Воруют тоже ведь причинно, – на своем стоял Ягужинский. – Коли жрать неча, так и поневоле скрадешь.
– Руки по самый локоть рубить стану! – зарычала Анна Иоанновна. – Россия – это мой карман, а значит, у меня крадут… у самой императрицы всероссийской! А тому не бывать…
– Верно, – вроде бы согласился Ягужинский. – А вот есть люди, кои грабят беспричинно, единого корыстолюбия ради!
Анна Иоанновна призадумалась: «Не намек ли?..»
– Слышала я, – насупилась, – что и Татищев нечист на руку. От дел Двора монетного его бы отставить надобно…
– Волынский, матушка, – вот вор главный!
Анна Иоанновна веер раскрыла – обмахнулась небрежно.
– От губернии Казанской, – повелела, – его отринуть! И более на провинцию не сажать. В полки Низовые выслать, и пусть его там персы на кол сажают. Пора учинить инквизицию над ним строгую!
– И – учиним! – обрадовался Ягужинский…
Начинались тягости для Артемия Петровича.
Глава восьмая
А врач-философ Кристодемус по-прежнему жил в Риге, помогал бедным, провожал до могилы умерших и собирал древние монеты. Книги писал он! О достойных людях в России, которые говорить умеют и пером благородно владеют…
– Кто там стучит? Двери философа не закрываются!
На пороге дома Кристодемуса стоял подлец фон Браккель.
– Проездом из Москвы, – сказал он, – я прибыл к вам от графа Бирена… Надеюсь, знаете такого?
– Еще бы! У него челюсть словно кувалда. И в углу носа бородавка, что есть признак успеха в делах…
– Да, он счастливчик, этот Бирен! Ему известно, что у вас целый сундук монет старинных, которые – увы – нельзя истратить. Их Бирен купит все и золотом расплатится за этот хлам!
– Никогда! Бирен – невежа и нахал…
Фон Браккель в удивлении пожал плечами:
– А вам-то, сударь, не все ли равно, от кого иметь пользу? А денег у Бирена теперь мешки… Ну, называйте цену!
– Отсюда прочь и дверь закройте! – крикнул Кристодемус…
Судьбы своей мудрец не знал. И жил, как раньше, размышляя.
Впереди была еще одна встреча – последняя!
* * *Что ни день – то праздник: ассамблеи, машкерады, потехи огненные и водяные, действа парадные. Золотой дождь осыпал плечи царицы, смуглые и потные. Вот когда хорошо ей стало! Из палат древнего благочестия тащила Анна Иоанновна все, что приглянется: вазы и кубки, горки для курений ароматных, серебро, парчу и хрустали дивные. По вечерам двор играл. В банк, фараон, квинтич. Рейнгольд Левенвольде продул однажды 20 000 за один присест.
– И – кому? – негодовал он в ярости. – Этому подлому шулеру, принцу Гессен-Гомбургскому… Говорили мне: не садись с ним!
Анна Иоанновна решила выручить Рейнгольда Левенвольде:
– Садись со мной, обер-гофмаршал… Сбрось карту!
Между царицей и Левенвольде поставили тарелку, полную бриллиантов, а в бриллианты эти, словно в варенье, воткнули ложечку. Анна Иоанновна сразу промашку нарочитую в игре сделала.
– Ох, в картах не везет, – сказала. – Черпни!
Рейнгольд взял ложечку и бриллиантов себе зачерпнул.
– Опять я в битых… Черпни да утешься в марьяже, друг!
Через час в тарелке только ложечка осталась. Счастливый Рейнгольд Левенвольде принца Гессенского за ухо потрепал.
– О, мизерабль! – сказал надменно. – Если еще раз сплутуешь, то в России тебе не бывать… Вышвырнем обратно за рубежи, и будешь в Гессене своем картофель чистить свинский!
Начинались танцы… Послы иноземные жались в сторонке (их по одежде темной принимали за лакеев). Анна Иоанновна строгий запрет наложила на все одежды цвета печального: Бирена устрашал цвет черный, как признак смерти… Послы шептались тихо.
