Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Он слишком много говорил, а его честное слово лилось из сердца.
Этот Сропский с того времени, как прибыл во Львов, когда там огляделся и не нашёл чем заняться, ходил по рынку, по улицам, по лагерям, где только собирались люди, и предсказывал ужасные вещи.
— Вы идёте на бойню, — воскликнул он, — нога ваша отсюда не выйдет. Бог накажет и отомстит за безнравственность, какая тут у вас. Собираетесь воевать с турками, а сами хуже них, потому что те некрещённые, Христа не знают, и если погрязли в грехах, меньше виноваты, ибо слепы; а вы, надев беленькую одежду, в ней в грязь лезете. Это не войско, а стадо, предназначенное на убой! — повторял он.
Я не один раз, а раз десять слышал эти проповеди Сропского и не видел человека, который бы над ними смеялся, кроме одного доктора Мацея из Мехова, который мне тогда сказал:
— Это человек pauci sensus, но то, что он говорит, здоровая правда.
Дошло и до короля, что Сропский отнимает у войска храбрость, поэтому ему через обозных запретили говорить публично, на что он совсем не обращал внимания.
Мы уже выбрали день, когда должны были выступить, очень припозднившись. Некоторые отряды без особой радости первыми начали выходить из этой львовской Капуи не к Каменцу и Килии, а к Сочаве.
Свои повозки, коней и людей я так приготовил, чтобы они могли справиться с самыми плохими дорогами и случайностями. Набрал запасных колёс, топориков, шестов, запас которых я ещё увеличил во Львове.
Отъезд был назначен на утро четверга, после святой мессы, когда в среду вечером войдя в конюшню, чтобы убедиться, что моя челядь не убежала в город, в те бани и шинки, неосторожно приблизившись к королевской лошади по кличке Жмия, которая была так плоха, что бросалась кусаться, она так сильно лягнула меня в ногу и повалила. Я хотел сразу подняться, но раненая нога висела, кости в ней были сломаны.
Челядь отнесла меня, лежащего на попоне, в нижнюю комнату замка, сразу пришёл Мацей из Мехова и только подтвердил то, что я уже хорошо чувствовал. Животное сломало мне ногу.
Я всегда ко всему был готов, ни о ноге, ни о жизни особенно не тревожился, а волновался за королевскую службу. Я сразу просил, чтобы дали знать обо мне королю, потому что нужно было обдумать замену.
Ольбрахт сам тут же пришёл.
— Нужно тебе было, — воскликнул он, — в потёмках идти в конюшню, так же как Бобрку тогда в молнию, чтобы у меня на этот поход не было одного достойного слуги. Кого же мне выбрать на твоё место?
Я посоветовал Самка Червяка, что король молча принял.
Таким образом, когда я уже собирался выезжать, должен был слечь, и хотя, собрав мне ногу и перевязав, доктор заверил, что она может и должна срастись, я был не уверен, что выживу.
Меня бросило в страшную горячку, так что я потерял сознание, а когда пришёл в себя, в замке было пусто. Все ушли. В городе также остался только мусор и крошки. Тогда сперва я послал за ксендзем, чтобы на всякий случай помирил меня с Богом и успокоил совесть, потом дал знать матери.
С ногой, которая не двигалась, если бы даже меня на руках несли, до Кракова я живым бы не добрался.
Незнакомец в городе, я имел только двух опекунов: доктор Сташек из Мосциск, которому меня Меховита поручил, и монах, отец Карл, который почти каждый день заходил меня утешить.
Нижняя комната в замке, хоть несколько холодная, не была совсем неудобной, а мою лежанку расположили недалеко от большого камина, в котором день и ночь горели колоды для тепла и света.
Для услуг у меня был мой краковский слуга Зиарнек, неплохой парень, хотя не в меру своенравный.
После этих последних недель, проведённых в шуме и пекле, теперь эта тишина казалась мне почти могильной. Из Кракова я так скоро ничего не ожидал, и не хотел этого.
Теперь в этом одиночестве я думал о том, что там делалось с войском, королём и нашими панами, которых так много его сопровождало.
Куда достигала людская память, никогда ещё такое огромное войско не собиралось ни при Казимире, ни при Ягайлле, когда воевали с крестоносцами.
Рыцарства насчитывалось до ста тысяч, обозных слуг и всякой черни по меньшей мере четыреста тысяч, повозок, наверное, двадцать.
Гнали целые стада скота, но уже, по-видимому, их быстро начало не хватать. О походе во Львов говорили мало, а знали только то, что все пошли на Сочаву и хотели выгнать из него Степанка.
Никто не сулил ничего хорошего этой великой силе, было как бы предчувствие какого-то несчастья.
Впрочем, мой доктор и ксендз иногда приносили мне из города такие противоречивые и иллюзорные новости, что я предочитал их не слушать.
После первой перенесённой страшной боли и горячки я уже начинал несколько приходить в себя, когда одного дня дверь отворяется настежь, смотрю и глазам не верю. Входит моя мать с вуалью на лице, а под руку поддерживающая её Кинга.
Сначала из моих глаз заструились слёзы, потому что я никогда не мог надеяться и представить, что старушка ради меня, бедолаги, захочет пуститься в дорогу. Я упал бы ей в ноги, но лежал прикованный к своей лежанке.
Сперва она мне объявила, что хочет хоть бы на носилках приказать принести меня за собой в Краков, но доктор не мог на это согласиться. Поэтому остановились на том, что они с Кингой, подкупив бурграфа, со своим маленьким двором поселилась в замке, чтобы за мной присматривать.
Я никогда не привыкал ни к каким изнеженностям, всегда предоставленный самому себе, поэтому теперь этот уход за мной был раем и велел благославить увечье.
Мать, из-за возраста и больных рук сама ничего делать не в состоянии, прислуживалась Кингой, которая будто с добротой преданного ребёнка ухаживала за мной. Поэтому и еда, и напиток, и постель теперь поменялись на лучшие, и мне всего было вдоволь.
Эта грустная, тёмная комната в замке так для меня тогда озарилась, что прекрасней неё я, казалось, не видел никогда в жизни.
Стыдно признаться, что этим светом, который мне её так озарил, была красивая Кинга, которая там полдня крутилась, бегала, щебетала, наполняя её какой-то жизнью, которую приносила с собой.
Я привязался к ней, как к ребёнку, потому что мне
