Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
— Ну, — сказал он, — ты всё-таки прибыл.
— С великой бедой, — ответствовал я, — и не без великой потери.
Ольбрахт нахмурился.
— Что же ты потерял?
— У меня Лебедь вчера на переправе утонул, — ответил я смело.
Король хлопнул в ладоши.
— То-то у меня коренной зуб отвалился! — воскликнул он.
— Я спасал его, рискуя своей жизнью, — сказал я, — ничего не помогло, я виноват.
Я ожидал сильной вспышки и гнева, но он остался печально-задумчив и не сказал мне ни слова.
Спросил о людях, о повозках, потом зевнул, повторил: «Лебедь!» — и ушёл.
Тем временем, когда те, которые следили за порядком, теряли головы, в замке развлекались. Король ни чуть не сомневался и другим деланной или настоящей весёлостью старался добавлять храбрости.
Очень деятельный Сигизмунд явно тревожился.
Ко всем нашим бедам при плохом времени года, плохой еде, неслыханном стечении народа, неудобствах, давке, разврате в войске стали распространяться болезни, и люди умирали, как мухи. Утром не было лагеря, из которого бы по несколько гробов, наскоро сколоченных, не нужно было вывозить на кладбище. Позже, чтобы не создавать панику, устроили так, чтобы вывозить трупы потихоньку и ночью.
А когда с одной стороны за ними втихаря заходили подводы, с другой в шинках, которых развелось немеренно, пили и танцевали на убой.
Солдат, неуверенный в завтрашнем дне, всегда так не в меру наслаждается днём сегодняшним.
На третий день после моего приезда король, князь Сигизмунд и весь двор утром пошли на святую мессу, которую служил монах св. Франциска, очень благочестивый старичок.
Что делается? Или старичок ослаб, или такова была воля Божья, чтобы хватало предостережений; в ту минуту, когда он поднимал вверх благословенную хостию, она упала у него на пол. Он бросился за ней на колени, а в часовне случился переполох, неописуемая тревога. Прибежали из ризницы на помощь другие ксендзы, подняли сакрамент, прочитали надлежащие молитвы, месса окончилась, но впечатление какого-то несчастья осталось во всех умах.
Но поскольку люди и так уже были встревожены, а другие аккуратно собирали все эти дурные знаки, с каждым часом больше верили в то, что короля и тех, кто с ним идёт, ожидала погибель.
Действительно, никогда, может, столько прогнозов одновременно не было.
Едва мы вздохнули после той хостии, ближе к вечеру, когда бури никто не мог ожидать, пришла мрачная туча.
Бобрек, королевский любимец, стоял на пороге конюшен, когда начался дождь с ветром. Я сидел на лавке в галерее, с противоположной стороны, отдыхая. Вдруг словно огонь меня ослепил, я почувствовал и услышал сильный треск. Я вскочил с лавки, осеняя себя крестным знамением. Бобрка в дверях не вижу, только что-то лежит на земле, а за ним полыхает огонь, люди кричат и кони ржут.
Прежде чем я собрался бежать, со всех сторон начали подбегать люди, показался и король. Мёртвого Бобрка несла на руках челядь. У него на виске была маленькая синяя отметина, словно горох.
В конюшне молния будто выбрала себе двенадцать лучших коней, потому что в одном конце шесть их повалила и в другом столько же, а с теми, что были посередине, ничего не сделалось.
Глазам верить не хотелось; что так было в действительности, мне подтвердят все, которые там в то время были.
Ольбрахт очень переживал по поводу Бобрка, потому что то были его клещи и метла… где ошпариться и замараться сам не хотел, тот его выручал.
Все эти указания с небес и прогнозы глубоко укоренились в умах, многие были за то, чтобы отложить поход и распустить часть войска, особенно потому, что приближалась осень, или разместить на зимние квартиры до весны. Король об этом и слышать не хотел.
Выступление изо Львова откладывалось со дня на день по причине Степанка Валашского. Король посылал к нему курьеров, чтобы он прибыл к нему с подкреплением, как был обязан, обещая ударить на Килию.
Пришёл ответ, что господарь не отказывается идти вместе, но не двинется, пока не увидит короля с войском на Дунае.
— У меня турки под боком и на шее, — говорил он через посла, — польский король, как пришёл, так уйдёт, а мне расплачиваться, язычник будет мстить. Не хочу искупать за чужие грехи.
Насколько я знаю, король с самого начала на Валашского совсем не рассчитывал, хотел только иметь хороший предлог, чтобы за несдержанные слова напасть на его земли и завоевать её для Сигизмунда.
Когда послы от Степанка пришли, наконец, с ответом, начали громко говорить, что нужно идти не на Килию, а на Сочаву.
Хитрый Валашский тоже не был безоружен и те, кто сидел у границы, рассказывали, что он собрал огромные силы, да и помощь турок себе обеспечил, чему Ольбрахт не поверил, и пренебрегал им.
После всех этих событий, пророчеств и глядя на всё увеличивающийся беспорядок в армии, меня охватили такая печаль и боль, словно мы уже стояли над пропастью.
Практически ежедневно меня посылали в город, к командирам отрядов и различным королевским урядникам, которые там имели свои квартиры. Поэтому я смотрел на такое мерзкое зрелище, какого в жизни никогда не видел, и глаза бы мои его не видели, покуда жив.
За войском и слугами, неизвестно откуда, такими большими кучами тянулся в лагере сброд, что пройти без срама около бани, особенно белым днём, было нельзя. Нагих женщин и девушек, танцующих с солдатами, никто не разгонял… играла музыка, а пьяные солдаты позволяли себе такое безрассудство, что неминуемо должны были навлечь на себя кару Божью.
Обозные и командиры докладывали об этом королю, требуя, чтобы женщин, идущих за обозом, высекли и выгнали прочь, но Ольбрахт передёрнул плечами и не хотел отговаривать солдат.
Между тем у этих наёмников с одной стороны женщины, с другой шинкари и игроки, плетущиеся за обозом, торговцы-мошенники отбирали последние деньги, так что некоторые даже часть доспехов заложили и потеряли.
В краковском посполитом рушении был в то время всем известный землевладелец, некий Сропский, смеяться над которым уже вошло в обычай. Он вовсе был не глупцом, а простачком и болтуном, который то, что имел на сердце, сажал на язык. Сропский ни на что не обращал внимания и говорил своё. Кто-то прозвал его проповедником. Вызванный, он говорил, болтал, возбуждался, всех громил и поносил, и давал над собой смеяться.
Выше среднего роста, сухой, с длинной шеей, конусообразной головой, длинными усами, одетый очень серо, с сабелькой у пояса, в потёртой шапке, он имел привычку жестикулировать левой рукой, точно сам о том не зная, а глазами
