Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Через день или два после этого отец Жоржи сказал мне, что новостью дня в Риме было неудавшееся похищение дочери адвоката Далакка, и что меня считают устроителем всей этой интриги, что было ему крайне неприятно. Я говорил с ним так же, как говорил с Гама, и он показал, что поверил мне, но сказал, что Рим не любит принимать вещи такими, как они есть, но лишь такими, какими они должны быть. Известно, — сказал он, — что вы каждое утро бывали у Далакка, известно также, что молодой человек часто бывал у вас, и этого достаточно. Не хотят знать то, что разрушает клевету, потому что ее любят в этом святом городе. Ваша невиновность не помешает тому, чтобы эта история легла на ваш счет в сорок лет и разошлась между кардиналами в конклаве, на котором вас будут предлагать для избрания в папы.

Через несколько дней эта проклятая история начала мне надоедать, потому что о ней говорили со мной повсюду, и я увидел определенно, что все слушали, что я говорю, но никто не делал вида, что поверил мне, потому что иначе и не могло быть. Маркиза Г. сказала мне с понимающим видом, что девушка Далакка мне многим обязана; но что доставило мне наибольшие заботы, это то, что кардинал Аквавива даже в последние дни карнавала не виделся со мной в свободной манере, как бывало раньше. Никто этого не замечал, но я не мог в этом сомневаться.

Это было точно в начале Великого поста, когда никто уже не говорил об истории похищения; кардинал сказал мне пройти с ним в его кабинет. Там он произнес передо мной такую речь:

— Дело Далакка окончено, о нем больше не говорят; но решили, не отрицая, что это может быть и злословием, но что те, кто замешан в оплошности молодого человека, организовавшего похищение, это вы и я. Я допускаю, пусть говорят, потому что следующий раз в подобном случае все будет иначе, и меня это не волнует, потому что никто не может заставить вас говорить, а также потому, что вы не должны говорить, как человек чести. Если вы ничего не знали заранее, вы совершили бы, выгнав девушку, если предположить, что она была у вас, варварский поступок, и даже трусливый, который сделал бы ее несчастной до конца ее дней, который оставил бы вас под подозрением в соучастии и который, кроме того, был бы предательством. Но, несмотря на все это, вы можете себе представить, что, хотя я пренебрегаю всеми соображениями такого рода, я не могу, однако, с их учетом, оставаться индифферентным. Я вынужден вас просить не только оставить меня, но покинуть Рим; я дам вам предлог, с помощью которого вы сохраните вашу честь, который, кроме того, можно считать знаком моего внимания к вам, поскольку я его даю. Я разрешаю вам сказать мне на ухо, чего вы хотите, и даже сказать всем, что вы отправляетесь в путешествие с поручением, которое я вам дал. Подумайте, в какую страну вы хотите поехать, у меня есть друзья повсюду, я вас отрекомендую, так что я уверен, вы найдете себе применение. Я напишу вам рекомендацию своей собственной рукой, вы сами должны так сделать, чтобы никто не знал, куда вы направляетесь. Приходите завтра на виллу Негрони, чтобы сказать мне, куда вы хотите, чтобы я вас рекомендовал. У вас восемь дней до отъезда. Поверьте, мне очень жаль вас терять. Это моя жертва величайшему предрассудку. Прошу вас не заставлять меня видеть ваши страдания. Он сказал эти последние слова, видя мои слезы, и не дал мне времени на ответ, чтобы не видеть больше; несмотря на это, я нашел силы, чтобы прийти в себя и казаться веселым для всех, кто увидел меня выходящим из кабинета. За столом меня увидели в наилучшем настроении. Аббат Гама, угощая меня кофе в своей комнате, сделал мне комплимент по поводу моего довольного вида. Я уверен, сказал он, что это результат разговора, который вы имели сегодня утром с Его Высокопреосвященством.

— Да, но вы не замечаете горя у меня на сердце, которое я скрываю.

— Горя?

— Да, я боюсь потерпеть неудачу в трудном поручении, которое дал мне сегодня утром кардинал. Я вынужден скрывать отсутствие уверенности в себе, чтобы не уменьшить доверия, которое Его Преосвященство питает к моим малым талантам.

— Если мои советы могут вам быть в чем-то полезными, я предлагаю их вам. Однако вы хорошо делаете, показываясь тихим и спокойным. Ваше поручение — в Риме?

— Нет. Речь идет о путешествии на восемь — десять дней.

— В какую страну?

— На запад.

— Я не любопытен.

Я пошел один прогуляться на виллу Боргезе, где провел два часа в отчаянии, потому что я любил Рим, и, будучи уверен в широкой дороге к удаче, вдруг оказался низвергнут с нее, не зная, куда идти, и лишившись всех моих прекрасных надежд. Рассматривая мое поведение, я не находил себя виноватым, но ясно видел, что отец Жоржи прав. Я не только не должен был вмешиваться в дела Барбарукки, но должен был сменить учителя языка, как только впервые узнал про ее интригу. Но в моем возрасте, и не зная еще достаточно горя, мне невозможно было обладать такой осторожностью, которая может быть только плодом многолетнего опыта. Я думал, куда должен направиться, я думал об этом всю ночь и все утро, будучи не в состоянии определиться с тем или другим направлением. Я пошел в свою комнату, не думая об ужине. Аббат Гама пришел сказать, что Его Высокопреосвященство предупредил меня, чтобы я не занимал время обеда на завтра, потому что он имеет на меня виды.

Я нашел его на вилле Негрони «a tomap el Sol»[85]. Он прогуливался со своим секретарем, которого отослал, когда увидел меня. Будучи с ним наедине, я все ему подробно рассказал об интриге Барбарукки, не скрывая ни малейших обстоятельств. После этого правдивого рассказа, я описал ему самыми яркими красками свою боль, которую чувствовал. Я вижу себя, сказал я ему, лишенным всего счастья, на которое мог надеяться в своей жизни, потому что уверен, что не в состоянии чего-либо добиться иначе, чем у него на службе. Я провел час, разговаривая с ним и почти все время плача, но все, что я мог ему сказать, было бесполезным. Он ободрял меня с добротой, побуждая сказать ему, в какое место Европы я хотел бы поехать, и словом, которое отчаяние и досада вызвали из моего рта, был Константинополь.

— Константинополь? — сказал он, отбегая на два шага.

— Да, монсеньор! Константинополь, — повторил я ему, вытирая слезы.

Этот прелат, который был полон ума, но испанец в душе, сохранял в течение двух-трех минут глубокое молчание, а затем посмотрел на меня с улыбкой.

— Спасибо, сказал он, что не назвали Испаган, потому что этим вы бы смутили меня. Когда хотите отправляться?

— Сегодня ночью, как Ваше Преосвященство велели.

— Вы будете отплывать из Неаполя или Венеции?

— Из Венеции.

— Я дам вам солидный паспорт, потому что вы обнаружите в Романье две армии на зимних квартирах. Мне кажется, что вы можете сказать всем, что я посылаю вас в Константинополь, потому что никто вам не поверит.

Эта политическая уловка почти заставила меня смеяться. Он дал мне руку, которую я поцеловал, и пошел к своему секретарю, который дожидался его на соседней аллее, сказав мне, чтобы я с ним пообедал.

Возвратившись в отель Испании, и размышляя о выборе в Константинополь, который я сделал, я подумал, пораженный, что или я сошел с ума, или произнес это слово под воздействием оккультных сил моего Гения, который зовет меня туда, чтобы снова влиять на мою судьбу. Что меня удивило, это то, что кардинал сразу согласился. Мне показалось, что его гордость помешала ему посоветовать мне другое место. Он побоялся, что я могу подумать, что он похвастался, что имеет друзей повсюду. Кому он меня рекомендует? Что я буду делать в Константинополе? Я там ничего не знаю, но я должен туда ехать.

Его Высокопреосвященство обедал со мной наедине, демонстрируя по отношению ко мне наибольшую доброту, а я ему — наибольшее удовлетворение, потому что моя гордость, будучи сильнее, чем мое горе, не позволяла мне давать наблюдателям малейший повод считать меня опозоренным. Главной причиной моего горя была необходимость оставить маркизу Г., которую я любил и от которой не получил ничего существенного.

Через два дня Его Высокопреосвященство дал мне паспорт для Венеции, и запечатанное письмо на имя Османа Бонневаль-паши в Гарамании, в Константинополе. Я ничего никому не мог сказать, но кардинал не запретил мне, и я оставил адрес для писем всем моим знакомым. Аббат Гама говорил мне, смеясь, что он знает, что я не собираюсь в Константинополь. Шевалье да Лецце, венецианский посол, дал мне письмо к богатому и любезному турку, который был его другом. Дон Гаспаро просил меня писать ему, и отец Жоржи тоже. Когда я делал прощальный визит донне Сесилии, она прочитала мне часть письма своей дочери, которая прислала ей радостную весть, что беременна. Я также сделал визит к донне Анжелике, которая вышла замуж за дона Франческо, не пригласив меня на свадьбу. Когда я принимал благословение Святого Отца, я не был удивлен, что он рассказывал мне о знакомствах, которые у него были в Константинополе. Он был знаком, в частности, с г-ном де Бонневаль. Он велел мне передать ему привет, и сказать, что он сожалеет, не имея возможности послать ему свое благословение. Давая мне благословение, он подарил мне четки из агатов, связанных тонкой золотой цепочкой, которые стоили, возможно, двенадцать цехинов. Когда я принимал увольнение от кардинала Аквавива, он дал мне кошелек, в котором я нашел сто медалей, тех, что кастильцы называют doblones da ocho. Они стоили семьсот цехинов, и у меня было еще триста. Я оставил у себя двести, и взял обменное письмо на тысячу шестьсот римских экю, на рагузца, имевшего банк в Анконе, по имени Джованни Бушетти. Я занял место в берлине с дамой, сопровождавшей свою дочь в Лоретто по обету, который она дала за избавление от серьезного заболевания, которое без этого обета, несомненно, могло бы привести ее к могиле. Девушка была уродлива. Я скучал во время всего путешествия.