Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов
Они ходили за неразговорчивым гидом, и он нехотя, с акцентом, путая слова, давал короткие пояснения. Потом они вдруг остались вдвоем. Она подошла, стала рядом, и он почувствовал, будто снова на бревне через быструю речку. Время тянулось театральной паузой.
– Смотри, рыбы остановились и смотрят.
– Отчего?
– Ты красивая.
– Ты это сейчас решил?
Он молчал, и она подстреленно спросила:
– Ты думаешь, они понимают, рыбы?
– Думаю, понимают, – серьезно ответил он.
Голова его кружилась. Леночка целовала его… Рабыни…Гурии – черноокие. Светловолосые валькирии… Нам нужно одиннадцать женщин… О чём это он? Нет, нам ничего не нужно… Нет, нужно, и очень, очень. Больше всего…
И тут что-то большое и грустное опустилось на его, подняло, повертело и поставило на ноги. И когда это кончилось, всё вокруг уже было иным.
Она спросила, и он невпопад ответил. Она была теперь очень близко, но это ничего не значило. И было печально смотреть на её лицо, на слезинки из глаз.
– Я было поверила, – сказала она. – Но всё достаемся толстым коровам.
Он не понял.
– Ты же сейчас меня Ингой назвал.
Обратно они возвращались молча.
– Молчишь, как рыба.
– Все мы – рыбы, пожалуй, – заставлял себя говорить Мокашов. – Каждая по-своему. Больше молчим, а заговорим, не понять.
– Не надо.
– Характер такой… От рыб и бродячих собак. Молчим, как рыбы, и поступаем так же.
– Когда мы шли сюда, я ещё верила, и мне было хорошо.
Глава пятая
Последнее время Инга жила, как во сне. Жизнь её стала иллюзорной и питалась воображением.
Она вернулась из Москвы виноватой и напуганной. Она, конечно, понимала, что ничего особенного не произошло. Нет, всё же произошло, какое-то изменение, которое она не могла не чувствовать, а потому, наверное, заметное и другим. В Краснограде она боялась встречи с Мокашовым, и когда им действительно пришлось встретиться, она всего лишь холодно кивнула.
Мысли и чувства её тогда были сумбурны и противоречивы, а поступки не всегда было просто объяснить. То она с удвоенным вниманием начинала относиться к мужу, ожидать его, выполнять его случайные просьбы с таким усердием, точно был он ребенок или больной. То, наоборот, посвящала себя полностью Димке, и, когда он уехал в пионерлагерь на лето, стала ненормально скучать и волноваться. Но в душе её, говоря казенным языком, происходила инвентаризация, переоценка обычных мыслей и чувств.
По утрам она просыпалась от самолетного гуда. Самолету, взлетавшему с городского аэродрома, необходим был круг для набора высоты. Ему удобно было делать круг над территорией завода, но это категорически запрещалось, и приходилось кружить над дачным поселком, набирая высоту, и от этого Инга просыпалась рано, лежала и думала о своём.
Она думала о том, как она счастлива и какой у неё уравновешенный и уважаемый муж. Она за ним, как за каменной стеной. А что ещё женщине нужно? И есть ли страсть, нечто книжное, неизведанные наслаждения или они – всего лишь выдумка кинофильмов и книг? И, может, похожа она на нереальную жизнь опустившихся наркоманов?
В соседних дачах лаяли собаки. Начинала одна, другие подхватывали, точно видели в самолёте чужое враждебное и могучее животное и торопились выказать отношение к нему. Иногда она просыпалась раньше и тогда ждала этот регулярный, настойчивый шум.
“Что такое страсть? – думала она. – Ожидание, а не насыщение”.
Но жизнь катилась своим чередом. И прежние мысли и сомнения казались со временем наивными и детскими. Она по-прежнему просыпалась по утрам, слушала ровное дыхание мужа и, иногда приподнимаясь на локте, долго вглядывалась в его спокойное, спящее, а оттого и глуповато близкое лицо.
Первое время она ждала звонка долгими вечерами. Мучительно ожидала и одновременно его боялась. Затем были звонок и история с собакой.
– Отчего ты горбишься? – говорила она мужу. – У тебя вечно помятый вид.
Когда муж занимался вечерами, она подходила к нему, ворошила волосы, говорила:
– Хочешь, сделаю тебе прическу?
Он целовал её. Она говорила: фу, не бритый, колешься, – и спешила отойти. Но чувствовала перемену в себе.
А Воронихин был занят, и перемены не замечал. Замечал Димка. Перед отъездом он часто подолгу смотрел на неё и настойчиво просил:
– Мамуха, давай бороться. Пожалуйста. Я знаю, с женщинами не борются. Немножечко, а?
– Мамуща, – сердился он. – Какая стала… не может ребёнку уступить …
А Воронихин не замечал и вечно был занят своими важными делами.
Он делал всё в положенное время. Женился после института, вовремя защитился, и было в нём что-то заслуживающее внимания, потому что именно его выделил Викторов из остальных. Теперь он двигался вверх по служебной лестнице. Этим летом кончился его испытательный стаж, который для многих других продолжался годами. Из исполняющего обязанности заместителя начальника отдела он превратился в полноправного зама, и было ему в это время – двадцать восемь лет.
Забежал ведущий Лосев, поздравил, подмигнул: " Обмыть полагается".
Вечером "обмывали". Ни Викторова, ни более высокого начальства не было. Оно не опускалось до совместных брудершафтов. Собрался обычный круг лиц: несколько человек из проектного отдела, Иркин с женой, соседи по квартире, Лосев – одним словом, обычная компания. Как всегда, когда собирались у них, разговор за столом для Инги состоял из отдельных, часто не связанных кусков. И возвращаясь из кухни: с горячим, с пустыми тарелками, с домашним пирогом, она поражалась неожиданности его переходов. Пила она мало, обычно сухое, но в этот раз выпила коньяк.
– Рюмочку? – спросил её Лосев, объяснивший перед этим, что по правилам высшего тона он ухаживает за дамой справа, а, следовательно, за ней. Она кивнула, он налил и заговорщески спросил:
– Теперь чего?
– Музыки, – нарочито капризно ответила Инга, выпятив нижнюю губу.
– Что же это я? – спохватился Лосев. – У меня есть такая плёночка. У вас какая скорость магнитофона?
Он исчез, а вечер шёл своим чередом, становились все ожесточеннее споры. Говорили о работе.
– Инга, – как всегда мягко, спросил Иркин, зашедший на кухню "отпить чистенькой водицы", – Инга, может, чем-нибудь помочь?
– Нет, – засмеялась Инга. – Ступайте за стол.
– Тебе неинтересно? Все о работе? Это, знаешь, такой анекдот. Приехал на фирму американец узнать: как русские делают спутники? Вернулся, рассказывает. Ничего не понимаю: до обеда они говорят о футболе, после обеда – о женщинах, а после работы соберутся, напьются и о работе говорят. Прислать тебе Лиду?
– Не нужно, я закончила.
Она вошла в комнату. Лосев возился с магнитофоном, увидел её, помахал рукой. С независимым видом подошел Славка, спросил:
– Завели шарманку?
Чувствовал он себя неловко, потому что все присутствующие были для него начальством. В комнате было шумно; одни слушали, склонясь к магнитофону, шорохи и аккорды гитары, песенные противоречивые слова.
"Ах, опять эти задушевные голоса, доверительные и такие похожие, стандартная дружба и стандартная любовь".
– У меня пирог, – сказала она и встала.
– Нет, послушай, – говорил Лосев. – Слушай, какие слова.
Магнитофон пел надтреснутым голосом с бравадой и жалостью о каком-то письме:
«… Ты мне письмо прислать рискни-ка…хоть это все, конечно, зря».
Мокашов позвонил ей перед отъездом и сказал спокойно, словно не ждала она его звонка:
– Уезжаю, Инга.
– Куда?
– В Карпаты. В отпуск.
– Надолго?
– На месяц, как всегда.
– А зачем? – прикусила она губу. Все равно он не видит.
– За туманом.
– Туманные слова.
Не знал, наверное, этот глупый Мокашов, что по утрам она думает о нём. Она сказала:
– Жалко.
Тогда он быстро сказал:
– Ловлю на слове. Напиши мне письмо.
– Из жалости?
– Хотелось бы получить. Было бы приятно.
– Куда писать? Просто: Карпаты.
– Запиши адрес и, ради бога, прошу, не потеряй. Я буду ждать. Ты поняла меня? Очень.
Магнитофон пел, крутились диски, ползла коричневая тонкая пленка:
“… Не присылай мне писем, сама себя пришли, не спрашивая тонкого совета…”
Ей нужно было в кухню, в духовке пёкся пирог, но получалось, словно она от себя бежала. И Славка приплёлся в кухню, и она поддразнивала его, потому что знала, что нравится ему, как и Лосеву, как и многим другим, и не представляла себе жизнь иной. Славка охотно повиновался и фартук одел, но больше мешал и шутил непрерывно, как десятиклассник.
Другой бы не растерялся, наверное, минуту не упустил, расцеловал бы. Будь что будет. А он лишь пыжился, и она хохотала над ним: милый, милый потешный Славка.
Они вернулись в комнату, и Славка помогал убирать к чаю стол.
– Это же шейк, – возмущенно говорила молоденькая жена парторга, танцевавшая с Лосевым. Она трясла длинными ногами и руками, а Лосев изгибался, опускаясь чуть не до пола, точно готовясь сделать акробатический мост, спрашивал:
