Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия
Пять часов длилась эта тяжкая, кровавая переправа. Многих недосчитались казаки. А потом, когда все ж таки перешли за Волгу, голод и цинга настигли войска на марше. Казаки стали пухнуть, требовать добавка в котловом пайке и, получая отказ, нещадно ругали и Орлова, и Платова, и самого царя. Несколько человек померли от цинги, и один из них при всех публично заявил:
— Не Платов виноват, это царь слабоумный ведет нас на погибель!
Платов в эту минуту проходил по конюшне, приспособленной под лазарет, тесной от стонов человеческих, остановился подле умирающего, сиплым от простуды голосом спросил:
— Какой станицы будешь, родимый?
Но у больного цингой уже навеки закрылись глаза, и кто-то из стоящих сзади подсказал:
— Это Митрий Степанов из Арпачина.
— Царство ему небесное, — вздохнул Платов и заученно перекрестился. Потом, нахмурив брови, обратился ко всем живым суровым, не принимающим возражений голосом: — Марш к Бухаре будем продолжать, как и подобает Войску Донскому.
Никто не ответил. И потянулись новые сутки марша. Голод, разразившийся в Поволжье, осложнил доставку провианта, и платовские полки перешли на двухразовое питание. Выдаваемый паек был до того скуден, что многие казаки откровенно выражали свое недовольство.
23 марта отряд Матвея Ивановича сделал привал в селе Мечетном Вольского уезда Саратовской губернии. На рассвете, когда генерала остро мучила бессонница, нажитая еще в Петропавловской одиночке, в сенцах послышался шум и властный окрик:
— Эй, кто-нибудь! Живые люди тут есть? Платов надобен.
— Так ведь отдыхает же он, — растерянно объяснял кому-то верный его ординарец Спиридон Хлебников.
— Я и сам знаю, что в это время генералу положено отдыхать, — повторил незнакомый голос. — Но у меня пакет особой государственной важности, и к тому же перед тобой не кто-нибудь, а курьер его императорского величества, осведомленный, как надо поступать в подобном случае.
Матвей Иванович босыми ногами нашарил ночные туфли, потянулся за брюками. Полуодетым появился перед незнакомым офицером в форме императорского курьера, державшим в руках покрытый сургучными печатями пакет.
— Слушаю вас, милейший.
— Ваше превосходительство, — отрапортовал курьер, — велено передать лично вам в руки.
— Давайте, — хриплым спросонья голосом проговорил Платов, — а сами идите отдыхать. Вероятно, устали с дороги, — закончил он теплее, бросив взгляд на забрызганные грязью сапоги царского посланца.
Прибавив в лампе огня, Платов торопливо сорвал печати, всем своим существом чувствуя, что пакет этот содержит известие огромной важности. Поднес к глазам плотный лист гербовой бумаги, и сердце заколотилось от волнения. Короткий текст гласил, что в ночь на 12 марта скончался император Павел и на престол вступил его наследник Александр, повелевший немедленно прекратить поход казачьих войск на Индию и вернуть всех его участников в родные донские места.
Впервые Платов почувствовал, что у него есть сердце, способное болеть не только от горьких обид, но и от радости. Он выскочил в прихожую комнату и весело крикнул Спиридону Хлебникову:
— Спиря! Немедленно командиров полков всех сюда! Всех! Слышишь, Спиридон, батюшка царь Павел в Санкт-Петербурге повелел всем нам долго жить. Поход на Индию отменен! Будем по домам возвращаться.
Хитрый Спиридон хотел было скроить на лице горькую гримасу, но, увидев, что его начальник так откровенно радуется, вдруг вытянул руки по швам и во весь голос гаркнул:
— Ура, ваше превосходительство!
— Дурак! — одернул его Платов. — Чего орешь? Император ведь помер. Событие прискорбное.
Спиридон сделал вид, что сконфузился, с подчеркнутой старательностью вытянул руки по швам, но гаркнул еще громче прежнего:
— Виноват, Матвей Иванович, больше не буду!
— Пошел вон отсюда, — незлобиво приказал Платов, не удивляясь тому, что лицо верного ординарца становится еще радостнее.
Хлебников закашлялся и так же громко отрапортовал:
— Рад стараться, ваше превосходительство.
Гремя сапогами, вышел он из комнаты, а Платов, грустно вздохнув, проводил его жалостливым взглядом и подумал о том, как трудно дался поход этому уже немолодому казаку, постоянно кашляющему от грудной болезни, а иной раз попросту задыхающемуся на ветру, но никогда не распространяющемуся о своем недуге. И вспомнились Матвею Ивановичу собственные его слова, произнесенные им однажды в присутствии многих знатных петербургских вельмож, так их тогда покоробившие. Один из царских прислужников, наделенный многочисленными наградами и почестями, длинно распространялся о своей преданности трону российскому и, завершив свою речь, заносчиво спросил у Платова:
— А вы что думаете по сему поводу, генерал?
Матвей Иванович с холодным презрением охватил взглядом хрупкую фигуру вельможи, сжал сначала тонкие губы, но тотчас же согнал с лица своего хмурое выражение. Самым добрым голосом произнес он слова, которые оглушили придворных:
— Мы не рождены ходить по паркетам да сидеть на бархатных подушках. Там вовсе можно забыть родное воинское ремесло. Казак на то и есть казак, чтобы этим ремеслом владеть отменно. Наше дело ходить, по полю, по болотам, а если и сидеть, так сидеть в шалашах или еще лучше под открытым небом, чтобы и зной солнечный и всякая непогода не были нам в тягость. Так и будешь донским казаком.
«Что там вельможи, — подумал сейчас Платов, — вельможи так и не поняли этих слов, духом до них своим не дошли. А как эти слова прямым самым образом относятся к моему верному ординарцу Спиридону Хлебникову и тысячам других казаков, которые даже в этом неразумном походе верны своему долгу до последнего удара сердца!»
Перед глазами донского атамана вновь страшным видением встали разбухшие дороги, по которым прошли его полки неизвестно зачем и неизвестно к какой цели, опухшие от цинги и голода лица казаков, которых он знал по именам и фамилиям, могилы, оставленные на этом трудном пути, повозки и хрипящие кони, погибшие во время переправы через Волгу. С тоской и болью думал Матвей Иванович о том, как легко идти в бой и даже принимать смерть, когда ты знаешь, что нужна и твоему войску и всему Отечеству Российскому победа, и как горько и непонятно, если нет перед тобой никакой цели, если даже ты, командир и повелитель войска, умом и сердцем понимаешь бесцельность всего совершаемого, но не можешь, никакими путями не можешь ее отвратить.
За стенами крестьянского домика пронзительно свистел восточный ветер, остервенело гудел в печной трубе, где-то поблизости жалобно ржали казачьи лошади. Прокаленные морозом приступки застонали от тяжелых шагов. Это возвратился на минуту Спиридон, доложил, что половина командиров полков через минуту-другую прибудут, а остальных он пошел известить.
— Буди, буди, да поскорее, — одобрительно отозвался Платов и вновь возвратился к одолевавшим его тяжелым мыслям, к вопросам, отвечать на которые было трудно.
Оставшись в одиночестве, Матвей Иванович с горечью подумал о том, сколь много зависит в жизни даже такой огромной страны, как Россия, от одного человека, в чьи руки отдана государственная власть. «Простит ли его бог, не знаю, но я не прощу, — рассудил Матвей Иванович, — не могу простить ни свои седые виски, нажитые за годы сидения в одиночке, ни этого нелепого, безрассудной его волей продиктованного похода, ни полуторатысячеверстного пути сквозь ветры и метели, с тяжелыми болезнями и гибелью людей, ни горюшка черного, что полной мерой пришлось отведать моим землякам и любимцам, воинам Войска Донского. Шутка ли сказать, покрыть за два месяца такое расстояние двадцатитысячным конным отрядом. Ведь это же был самый длинный и самый никчемный из всех казачьих походов».
…Платов окончательно отрешился от сна. Встав с кровати, подошел к высокому прямоугольному зеркалу. «Откуда они его сюда, в Новочеркасск, привезли?» — подумал он о старательных казаках своей войсковой канцелярии. Гладкое стекло добросовестно отпечатало его худощавое лицо с горбатым носом и тонкими изгибами бровей над задумчивыми глазами, в которых бродила острая грусть. Хмель выветрился из головы. Глаза его смотрели на пробуждающийся мир строго и холодно. А рассвет все смелел и смелел, и вскоре всю комнату с высоким сводчатым потолком затопило утреннее солнце. Новый день занимался над пробуждающейся землей, еще не остывшей от вчерашних скачек и топота конских копыт, от буйного казачьего перепляса и таких волнующих, то лихо-радостных, то задумчиво-скорбных, песен.
Платов распахнул окно, и живительный степной воздух, напоенный запахом чебреца и мяты, ворвался в комнату, ободряюще плеснул в лицо. За окном лежала вымощенная булыжником новая улица, горбились железные зеленые и красные крыши, под которыми уже обитали первые переселенцы. Платов радостно покачал головой: как все-таки быстро были возведены первые кварталы этого города, уже объявленного столицей Войска Донского.
