Исабель Альенде - Дом духов
Самые отдаленные комнаты дома были отведены для фоторабот, где Жан де Сатини предавался своей мании. Там он установил лампы, штативы, фотоаппараты. Он попросил Бланку никогда не входить без его разрешения в комнату, которую окрестил «лабораторией», потому что, как он объяснил, можно засветить пластинки дневным светом. Он закрывал дверь на ключ и ходил с ним, подвесив его на короткой золотой цепочке, — предосторожность совершенно не нужная, поскольку его жену искусство фотографии нисколько не интересовало.
По мере того как она полнела, Бланка приобретала некую восточную безмятежность, о которую разбивались попытки мужа приобщить ее к местному обществу, брать с собой на праздники, возить в автомобиле, воодушевлять убранством их семейного очага. Тяжелая, грузная, одинокая, вечно усталая, Бланка находила убежище в занятиях вязанием и вышивкой. Большую часть дня она спала, а в часы бодрствования готовила приданое розового цвета для новорожденной, так как была уверена, что родится девочка. Так же, как когда-то Клара, Бланка разработала целую систему общения с существом, которое росло и шевелилось внутри нее. В письмах она описывала свою затворническую жизнь и о муже отзывалась с симпатией, как о человеке тонком, скромном и рассудительном. Она, не стремясь к этому, почти создала о нем легенду, как о принце, не упоминая при этом, что тот нюхает кокаин и курит опиум вечерами. Бланка была уверена, что ее родители не сумеют это понять. В ее распоряжении находилось целое крыло дома. Она привела в порядок свои комнаты и держала там все, что предназначалось для дочери. Жан говорил, что пятьдесят детей не сумели бы надеть всю эту одежду и поиграть таким количеством игрушек, но единственным развлечением Бланки был обход немногих магазинов, оставшихся в городе, и покупка всякой всячины для малышки. Днем она вышивала пелерины, вязала из шерсти башмачки, приводила в порядок кучу сорочек, нагрудников, пеленок, пересматривала вышитые простыни. После сиесты писала матери и иногда своему брату Хайме, а когда солнце заходило и вокруг немного свежело, она шла бродить по окрестностям, чтобы размять ноги. Вечером она встречалась с супругом в пышной столовой, где керамические негры из своих углов освещали середину комнаты, будто фонарями дома терпимости. Они садились каждый на своем конце огромного стола, который был покрыт длинной скатертью, уставлен хрусталем, сервизом из многих предметов и украшен искусственными цветами, ведь в этой негостеприимной части страны живые цветы не росли. Им всегда прислуживал молчаливый и невозмутимый индеец, у которого во рту перекатывался зеленый шарик из листьев коки. Это был обычный слуга и никаких особых поручений вне дома он не выполнял. Да и за столом прислуживал не слишком хорошо, поскольку не разбирался ни в тарелках, ни в столовых приборах, и кончалось это всегда тем, что он швырял им еду как придется. Бланка иной раз вынуждена была подсказать ему, чтобы он не хватал картошку руками, прежде чем положить на блюдо. Но Жан де Сатини почитал его по какой-то таинственной причине и обучал помогать ему в лаборатории.
— Если он не может говорить по-человечески, то уж вряд ли будет способен делать снимки, — заметила Бланка, узнав об этом. Именно этого индейца она видела щеголяющим в туфлях времен Людовика XV.
Первые месяцы замужества прошли тихо и скучно. Естественная склонность Бланки к уединению и одиночеству еще более усилилась. Она отказалась от общества, и Жан де Сатини в конце концов стал один отзываться на многочисленные приглашения. Когда он возвращался домой, то вышучивал перед Бланкой дурной вкус этих старомодных семейств, в которых сеньориты ходят чуть ли не в чепчиках, а кабальеро носят шерстяные накидки, подобно монахам. Жан де Сатини предавался маленьким развлечениям, которые он не мог позволить себе уже давно. Каждый вечер он шел играть в казино и, должно быть, проигрывал большие суммы денег, потому что в конце месяца у дверей неизменно стояла очередь кредиторов. У Жана было своеобразное представление о домашнем хозяйстве. Он купил автомобиль последней марки, с сиденьями, обитыми шкурой леопарда, с золочеными ручками, — автомобиль, достойный арабского принца, самый большой и роскошный, никогда не виданный в этих краях. Он установил целую сеть таинственных связей, благодаря чему приобретал старинные вещи, особенно французский фарфор в стиле барокко, к которому питал слабость. Он ящиками ввозил в страну изысканные ликеры, без всякого труда проходившие таможню. Его контрабандные товары попадали в дом с черного входа и в целости и сохранности через главный подъезд отправлялись в самые разные места, становясь угощением на тайных пирушках или предметами сбыта по непомерно высоким ценам.
У себя дома молодожены гостей не принимали, и спустя несколько недель местные сеньориты перестали приглашать Бланку. Прошел слух, что она гордячка, высокомерна и совсем нездорова, что вызвало еще большую симпатию к французскому графу, приобретшему славу страдающего и терпеливого мужа.
Бланка поддерживала хорошие отношения с супругом. Спорили они лишь тогда, когда дело касалось семейного бюджета. Она не могла объяснить себе, почему Жан, позволяя себе роскошь покупать фарфор и ездить в леопардовом автомобиле, не может оплатить счет китайца из магазина или выдать жалованье слугам. Жан отказывался обсуждать это под предлогом, что финансы — сугубо мужские дела, и у нее нет необходимости забивать свою головку колибри проблемами, которые она не в состоянии постичь. Бланка догадалась, что открытый счет Жан де Сатини получил от Эстебана Труэбы и, не в силах договориться с мужем, отступилась, перестав вникать в эти вопросы. В этом доме, стоящем среди песков, она существовала словно цветок других широт. Окружавшие ее странные индейцы, казалось, жили в ином измерении, что заставляло ее сомневаться в собственном здравом рассудке. Реальность представлялась расплывчатой, — словно неумолимое солнце этого края, стиравшее краски, исказило вокруг предметы и превратило человеческие существа в тени, стерегущие тайну.
В спячке этих месяцев Бланка, хранимая существом, которое росло в ней, забыла меру своего несчастья. Она перестала постоянно думать о Педро Терсеро Гарсиа, как это было раньше, и ушла в сладкие и хрупкие воспоминания, которые могла вызвать в себе в любой момент. Ее чувственность притупилась, и в редких случаях, когда она размышляла о своей несчастливой судьбе, она находила удовольствие в том, что воображала себя плывущей словно в тумане, где не было ни горя, ни веселья, вдали от грубых проявлений жизни, одинокой, вместе со своей дочерью. Она стала думать, что навсегда утратила способность любить и что горение ее плоти окончательно угасло. Бесконечные часы она проводила у окна, созерцая блеклый пейзаж, расстилавшийся перед глазами. Дом стоял в черте города, окруженный скудными деревцами, устоявшими под неумолимым натиском пустыни. С северной стороны, где ветер губил всякую растительность, открывалось огромное пространство дюн и далеких холмов, колеблющихся под яркими лучами солнца. Днем Бланку угнетал жар вертикально застывшего солнца, а по ночам она дрожала под простынями от холода, спасаясь грелками с горячей водой и шерстяными шалями. Она смотрела на чистое небо, пытаясь обнаружить следы какого-нибудь облачка в надежде, что хоть капля дождя упадет на землю и смягчит гнетущую суровость этого лунного пейзажа.
Время текло размеренно, и единственным развлечением служили письма матери, где Клара писала о политической кампании отца, о безумствах Николаса, о чудачествах Хайме, который жил точно праведник, несмотря на свои влюбленные глаза.
Клара подсказала ей в одном из писем вернуться к керамике, чтобы занять руки. Бланка попробовала. Попросила привезти особую глину, которой пользовалась в Лас Трес Мариас, устроила свою мастерскую в задней части кухни и выбрала двух индейцев, чтобы построить печь для обжига керамических фигурок. Но Жан де Сатини смеялся над ее художническим порывом, говоря, что если это всего лишь занятие для рук, то уж лучше бы она вязала варежки или научилась печь слоеные пирожки. Бланка кончила тем, что оставила свою работу, не столько из-за сарказма мужа, сколько потому, что не пыталась соперничать с древним гончарным ремеслом индейцев.
Жан занимался организацией своего нового дела с таким же упорством, с каким раньше занимался шиншиллами, однако с большим успехом. Помимо некого немецкого священника, который тридцать лет колесил по этой земле в поисках забытого прошлого, никто больше не заинтересовался реликвиями инков, поскольку считалось, что они не имеют коммерческой ценности. Правительство запретило торговлю индейскими памятниками старины и передало концессию священнику, он был уполномочен реквизировать вещи и передавать их в музей. Жан впервые увидел их в запыленных музейных витринах. Он провел два дня с немцем, который был счастлив, что после стольких лет встретился с человеком, заинтересовавшимся его работой. Он не остановился перед тем, чтобы раскрыть свои обширные познания. Так Жан узнал о том, как можно определить время захоронений, научиться различать эпохи и стили, узнать, где располагались кладбища в пустыне — с помощью невидимых для привычного взгляда знаков — и в конце концов пришел к заключению, что хотя индейские черепки были лишены золотого блеска египетских погребений, они имели по меньшей мере ту же историческую ценность. И как только Жан де Сатини получил всю необходимую информацию, он организовал группы индейцев для раскопок ценностей, ускользнувших от археологического рвения священника.
