Исабель Альенде - Дом духов
— Не смотри, Аманда! Я усыплю тебя, чтобы ты ничего не чувствовала, — сказал он.
Он никогда не вводил обезболивающие средства и не ассистировал во время операций. Как студент он ограничивался подсобными работами: вел статистический учет, заполнял карточки, помогал в лечении, накладывал швы и выполнял различные мелкие процедуры. Он боялся больше, чем сама Аманда, но напустил на себя солидный и вместе с тем беззаботный вид, который подметил у врачей, чтобы она поверила, будто все это для него не более чем повседневная рутина. Он хотел избавить ее от необходимости раздеваться при нем и самому избежать этого, и потому позволил ей лечь на стол в одежде. Пока он мылся и показывал Николасу, что тому нужно делать, он пытался развлечь ее историей об испанском призраке, который как-то явился Кларе на ее пятнице с сообщением о зарытом в фундаменте дома кладе, и попутно рассказывал о своей семье: об экстравагантных безумцах в каждом поколении, над которыми потешались даже привидения. Но Аманда не слушала его, была бледна как саван, у нее зуб на зуб не попадал.
— Зачем эти ремни? Я не хочу, чтобы ты привязывал меня! — вздрогнула она.
— Я не буду привязывать тебя. Николас даст тебе эфир. Спокойно дыши, не пугайся и, когда проснешься, мы уже закончим, — улыбнулся Хайме глазами поверх повязки.
Николас поднес Аманде маску, смоченную анестезирующим раствором, и последнее, что она увидела, прежде чем погрузиться во тьму, было лицо Хайме, который с любовью смотрел на нее. Она решила, что ей это снится. Николас снял с нее одежду и привязал к столу, решив, что это хуже изнасилования, а брат его ожидал в перчатках, пытаясь видеть в Аманде не женщину, которая занимала его мысли, а лишь тело, подобное другим, чьи муки он наблюдал ежедневно. Он начал работу медленно и осторожно, повторяя для себя, что должен делать, бормоча текст учебника, вызубренный наизусть. Пот стекал ему на глаза, он прислушивался к дыханию девушки, постоянно наблюдая за цветом кожи и биением сердца, чтобы сообщить брату, добавить ли эфира, когда она стонала. Хайме молился, чтобы не вышло какого-нибудь осложнения, не переставая все это время в глубине души проклинать брата. Ведь, если бы этот ребенок был его, а не Николаса, он родился бы здоровым, вместо того, чтобы выйти кусками по водосливу этой жалкой больницы, он бы баюкал его и защищал, а не извлекал его из гнезда, вычерпывая ложкой. Через двадцать пять минут он закончил операцию и приказал Николасу привести девушку в порядок, пока отходит наркоз, но увидел, что брат шатается, опершись о стену, мучаясь от приступа рвоты.
— Идиот! — прорычал Хайме. — Ступай в ванную и, после того как извергнешь свою вину, жди нас за дверью, потому что мы еще задержимся здесь.
Николас вышел, спотыкаясь, а Хайме снял перчатки и маску и стал отстегивать ремни. Он осторожно одел Аманду, спрятал запачканные кровью простыни и убрал подальше инструменты. Затем взял ее на руки, наслаждаясь этой минутой, когда мог прижать ее к груди, и уложил на кровать, которую заранее застелил чистыми простынями. Он укрыл ее и сел рядом. Впервые он мог смотреть на нее, сколько хотел. Она казалась меньше и нежнее, чем в те времена, когда бродила по их дому в одеждах пифии, с погремушками из бус. В ее худеньком теле едва угадывался костяк, она выглядела пятнадцатилетней. Ее уязвимость казалась Хайме желаннее, чем все то, что раньше его соблазняло в ней. Он чувствовал себя в два раза больше и тяжелее и в тысячу раз сильнее, чем она, но считал себя заранее побежденным глубокой нежностью и желанием защитить ее. Он проклял свою непобедимую сентиментальность и попытался отнестись к ней как к возлюбленной своего брата, которой только что сделал аборт, но мгновенно понял, что это бессмысленно, и отдался радости и страданиям любви. Он гладил ее прозрачные руки и тонкие пальцы, чувствуя незаметный ток жизни в ее венах. Приблизился к ее губам и жадно вдохнул запах наркоза, но не осмелился дотронуться до них.
Аманда медленно отходила от сна. Сперва она ощутила холод, а потом ее заколотило от приступов тошноты. Хайме утешал ее, разговаривая на тайном языке, который приберегал для животных и самых маленьких детей в своей больнице для бедных, пока она не стала успокаиваться. Аманда заплакала, а он все гладил ее. Наступила тишина, она дрожала в полусне, корчилась от рвоты, тоски и боли в животе, которую стала ощущать, а он так хотел, чтобы эта ночь никогда не кончалась.
— Ты думаешь, у меня могут быть дети? — спросила она наконец.
— Думаю, да, — ответил он. — Только поищи надежного отца.
Оба облегченно улыбнулись. Аманда пыталась найти в смуглом лице Хайме, склонившемся над ней, какое-нибудь сходство с Николасом, но ей это не удалось. Впервые за время своего бродячего существования она почувствовала себя защищенной и уверенной, вздохнула, довольная, и забыла о грязи, что окружала ее, о растрескавшихся стенах, холодных металлических шкафах, пугающих инструментах, запахе дезинфицирующих средств и даже о тупой боли, разраставшейся внутри.
— Пожалуйста, ляг рядом и обними меня, — попросилаона.
Хайме робко вытянулся на узкой кровати, обняв ее. Он старался лежать неподвижно, чтобы не помешать ей и не упасть. Он был неловок в своей нежности, как тот, кого никогда не любили и не ласкали. Аманда закрыла глаза и улыбнулась. Они лежали в полном покое, как брат и сестра, пока не настало утро и солнечные лучи не заглушили электрический свет. Тогда Хайме помог ей подняться, надеть пальто и под руку провел в приемную, где на стуле спал Николас.
— Проснись! Мы отвезем ее к нам домой, чтобы о ней позаботилась мать. Лучше не оставлять ее одну в первое время, — сказал Хайме.
— Я знал, что мы можем рассчитывать на тебя, брат, — поблагодарил Николас.
— Я сделал это не для тебя, несчастный, а для нее, — проворчал Хайме, отвернувшись.
В «великолепном доме на углу» их встретила Клара, ни о чем не спрашивая, или, возможно, заранее зная обо всем случившемся. Им пришлось разбудить ее, потому что было еще очень рано и никто не вставал.
— Мама, помоги Аманде, — попросил Хайме, уверенный в ее согласии. — Она больна и останется здесь на несколько дней.
— А Мигелито? — спросила Аманда.
— Я схожу за ним, — пообещал Николас и вышел.
Приготовили одну из гостевых комнат, где Аманда легла в постель. Хайме измерил температуру и сказал, что она должна отдохнуть. Он собирался было уйти, но задержался на пороге комнаты в нерешительности. Появилась Клара с подносом, приготовив кофе для троих.
— Думаю, что мы должны Вам все объяснить, мама, — пробормотал Хайме.
— Нет, сын, — ответила Клара весело. — Если это грех, предпочитаю не слышать об этом. Давайте воспользуемся тем, что Аманда здесь, и побалуем ее немного, ведь ей этого так не хватает.
Клара вышла вместе с Хайме. Она шла перед ним по коридорам босая, с волосами, распущенными по плечам, одетая в белый халат, и он заметил, что она не была высокой и сильной, как ему представлялось в детстве. Он протянул руку и, дотронувшись до плеча, остановил ее. Клара повернула голову, улыбнулась, и Хайме внезапно обнял ее, прижал к груди, уколов ей лоб, потому что давно не брился. Он приласкал ее неожиданно, впервые с тех времен, когда был младенцем и рос у ее груди, и Клара, взволнованная и счастливая, удивилась, что этот великан с грудью атлета и руками-молотами, сжимавшими ее, — ее сын.
Спустя несколько дней у Аманды начался жар. Напуганный Хайме наблюдал ее каждый час и давал ей лекарства. Клара заботилась об Аманде. Она заметила, что Николас спрашивает о ней сдержанно, но не утомляет своими посещениями, тогда как Хайме надолго запирался с нею, приносил ей самые любимые книги и весь светился, болтая разные глупости. Он постоянно был дома и даже забыл в четверг о собрании социалистов.
Так случилось, что Аманда на какое-то время вошла в круг семьи Труэба, а Мигелито, благодаря удивительному случаю, спрятавшись в шкафу, стал свидетелем рождения Альбы. Он никогда не забывал этот грандиозный спектакль, когда в суматохе хлопочущих женщин под крики матери появился на свет младенец.
Между тем Эстебан Труэба отправился в Северную Америку. Устав от боли в костях и от таинственной болезни, которую замечал только он, Эстебан принял решение проконсультироваться у иностранных медиков. Он давно уже пришел к заключению, что латиноамериканские врачи — просто шарлатаны и похожи скорее на местных колдунов, чем на ученых. Он все уменьшался, но внешне это проявлялось столь незначительно, что никто пока этого не замечал. Он стал покупать ботинки на номер меньше, вынужден был укоротить брюки, приказал сделать складки на рукавах рубашек. Однажды он надел шляпу, которой не пользовался все лето, и обнаружил, что та совершенно закрыла уши. В ужасе он заключил, что уменьшается даже его мозг и мысли, следовательно, тоже станут мельче.
