Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне

— Браво, мистер Уайльдман, браво. Может, еще год назад я стал бы говорить о ясной программе, о точных лозунгах, о пропаганде «Народного соглашения». Но когда видишь, как люди, ничему не научась, снова и снова режут друг друга без всякой программы, сами не зная, за что, во имя чего, поневоле впадаешь в отчаяние. Хочется то ли лупить их палкой, то ли покончить с собой у них на глазах, то ли плюнуть на все, во что верил, и действительно начать вот так передвигать их, как шахматные фигурки, к намеченной цели.

— А вы что скажете, мистер Лилберн? Бессовестно с нашей стороны в первый же день накидываться на вас и втягивать в дебаты. Но дело срочное. Обвинения против Кромвеля уже сегодня должны были быть оглашены в парламенте. Нам следует избрать какую-то линию и держаться ее сообща.

Лилберн открыл рот и попытался заговорить, но смог издать лишь невнятное сипенье. Вынужденная немота была для него как стена для недавно ослепшего — он все время натыкался на нее с непривычки. Руки его осторожно перенесли мальчика на стул и, освободившись, изобразили в воздухе некую пантомиму с воображаемыми письменными принадлежностями. Гости понимающе закивали и выразили готовность подождать. Он поднялся наверх.

Когда он вернулся, все уже сидели вокруг стола, звенели посудой. Повязанный салфеткой Джон-маленький, свесившись с табурета, протягивал щенку кусок ветчины. Уолвин отер платком лоснящиеся щеки, встал и поднял стакан эля навстречу Лилберну:

— Дорогой Джон-свободный! То, что вы снова с нами, — событие прекрасное само по себе, независимо от того, какие гнусно-корыстные мотивы двигали вашими тюремщиками. Но я предлагаю выпить не только за приступ их доброты, но и за приступ вашей болезни. Ибо, владей вы голосом, уверен, уже в воротах Тауэра вы бы начали говорить нечто такое, за что вас тут же вернули бы обратно.

Лилберн засмеялся вместе со всеми, принял у Элизабет свой стакан, поцеловал ее, но прежде чем начать пить, протянул Уайльдману исписанный листок. Тот принял его, аккуратно положил на скатерть и начал читать, скашивая глаза от тарелки с лососиной. По мере чтения челюсти его двигались все медленнее и медленнее, пока не остановились совсем. Он поднял на Лилберна изумленный взгляд, покраснел и презрительно пожал плечами.

Овертон перегнулся через стол, подцепил листок, забегал глазами по строчкам.

— Вслух! Читайте вслух! — раздались голоса. Овертон покосился на Лилберна, дождался разрешающего кивка и начал:

«Генерал-лейтенанту Кромвелю. Сэр! Хочу, чтоб вы знали, что, не собираясь изменять принципам всей своей жизни, я также не изменю и вам, до тех пор, пока вы останетесь тем, кем вам надлежит быть. Если бы я желал или замышлял отомстить вам, я имел к тому прекрасные возможности последнее время; но я презираю такой способ действий, особенно когда положение ваше столь неустойчиво. Верьте, что если моя рука и поднимется против вас, то произойдет это не раньше той минуты, когда вы, будучи в полной славе и силе, начнете отклоняться от путей истины и справедливости. Но если вы будете твердо и строго следовать им, я ваш до последней капли крови сердца».

Все немного помолчали, словно не находя слов, которые могли бы попасть в тон торжественной приподнятости письма. Овертон злорадно покосился на Уайльдмана, но тот только печально качал головой. Женщины с двух сторон шикали на Джона-маленького, который и без того, чувствуя перемену настроения, сидел тихо, почти не шевелясь. Сексби засопел, встал, обошел вокруг стола, взял у Овертона листок, аккуратно сложил его и, перед тем как сунуть в карман, вопросительно глянул на Лилберна:

— Я могу выехать в Северную армию завтра же.

Лилберн кивнул.

— Человек, который сражается с захватчиками, должен знать, что мы не всадим ему нож в спину. И даже если вы сейчас, — Сексби неожиданно перешел почти на крик, — скажете мне, что передумали, я вам этого письма не отдам и доставлю его по назначению!

Нелепость угрозы в соединении с серьезным выражением лица произвела комический эффект — все с облегчением рассмеялись и принялись за еду.

«В первый день битвы под Престоном мы захватили много вражеского снаряжения и оружия; убили около тысячи и взяли в плен четыре тысячи человек. На следующий день мы смогли навязать противнику бой лишь после того, как он достиг окрестностей Уоррингтона. Они укрепились в ущелье и удерживали его с большой решимостью в течение нескольких часов. Атаки следовали одна за другой, много раз доходило до рукопашной. В какой-то момент наши дрогнули, но потом, благодарение господу, оправились и выбили врага с занятой позиции. Около тысячи осталось на поле боя и две тысячи были взяты в плен. Остатки укрепились в городе и забаррикадировали мост, но вскоре прислали предложение о капитуляции. Согласно ей мы получили все их снаряжение, четыре тысячи полных комплектов оружия и столько же пленных. Таким образом с пехотой их было покончено. Остатки конницы пытаются сейчас прорваться обратно в Шотландию, но я не думаю, что кому-нибудь это удастся».

Из донесения Кромвеля парламенту

«Местом новых переговоров с королем был по обоюдному соглашению избран город Ньюпорт на острове Уайт. Парламентская делегация состояла из пяти пэров и десяти членов палаты общин. Король не только получал от них всяческие изъявления почтительности, но также имел возможность окружить себя блестящей свитой по собственному выбору. К нему был открыт доступ тем слугам, которых он пожелал иметь при себе, вельможам, капелланам и адвокатам, помогавшим ему советами в процессе переговоров. Однако все время бесплодно тратилось на дебаты, на требования взаимных уступок, на увертки и оттяжки».

Мэй. «История Долгого парламента»

Октябрь, 1648

Ньюпорт, остров Уайт

Проколы звезд на черном осеннем небе кое-где были размыты неровностями оконного стекла. Король едва заметными движениями головы то убирал, то наводил светящиеся точки на те пустоты в стекле, где вспышка получалась особенно яркой. Эта оптическая игра помогала ему отвлечься от боли в висках, от вечерних шумов переполненного городка, от хрипло-тяжелого голоса стоявшего перед ним человека. Сдвинутый к затылку капюшон плаща приоткрывал крупную седеющую голову, но лицо оставалось в тени. За все время своей длинной речи человек ни разу не повернулся ни к окну, ни к дверям, словно опасаясь невидимых соглядатаев, которые могли бы опознать его.

— …И если за истекший месяц переговоров мы почти не сдвинулись с места, — говорил он, — я не вижу тому иной причины, нежели упорная скрытая враждебность вашего величества к нам, пресвитерианам. Не спорю, у вас есть достаточно оснований для такого чувства. Но вправе ли политик, монарх, поддаваться чувствам? Не роскошь ли это, которую можно позволить себе лишь в моменты полного и уверенного обладания властью?

Король медленно перевел на него глаза и тихо сказал:

— Знаете, мистер Холлес, в какой-то старой комедии есть забавная сцена. Выходит один из соперников и говорит: «То ли драка у нас была, то ли что другое — не пойму. Ударов-то сыпалось много, да все вроде мне достались».

Холлес насупился и покачал головой:

— Видимо, ваше величество видит здесь какую-то аналогию. Мой ум не в силах уловить ее.

— Я уже уступил вам во всем. Почти во всем. Я отдаю вам командование армией и флотом на двадцать лет.

Я уступаю вам право назначать людей на высшие посты. Я отдаю на вашу милость Ирландию. А вы? Вы не желаете сделать мне ни малейшей уступки и при этом говорите, будто не вы, а я затягиваю переговоры.

— Но церковь, государь! Вот вопрос вопросов. А в нем-то вы и не желаете сделать ни шагу назад.

— Я готов ввести на три года пресвитерианское управление для тех, кто пожелает ему подчиниться.

— Не сочтите мои слова дерзостью, ваше величество, но парламент не удовлетворится такой полумерой. Вас будут подозревать в неискренности, в желании выиграть время, чтобы за три года собраться с силами и попытаться вернуть себе все утраченное.

— Если я уступлю и в этом, что же у меня останется, мистер Холлес?

— Трон. Корона. Королевство, наконец.

— О да, пожалуй, вы сохраните меня в качестве эффектного статиста. Вы будете представляться мне с непокрытой головой, будете целовать мне руку и называть «ваше величество». Передо мной будут носить жезл или шпагу, позволят забавляться скипетром, короной, королевской печатью. Возможно, вы даже сохраните формулу «воля короля, возвещаемая палатами парламента», и будете облекать в нее ваши повеления. Но что касается реальной власти, она будет утрачена мною навсегда.

— Вы считаете, что у штатгальтера Голландских штатов, принца Оранского, нет никакой власти?