Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне
В полуденной жаре запах реки мешался с запахом городских мыловарен.
Гребцы осторожно подтянули лодку к деревянным сходням, и посланец палаты лордов, отводя в сторону ножны со шпагой, быстро взбежал наверх. Свернутый в трубку приказ об освобождении он держал в руке и расчищал им себе дорогу, как жезлом. Люди расступались с подчеркнутой почтительностью и затем устремлялись вслед за ним, так что он поневоле оказывался во главе торжественной процессии, направлявшейся к воротам Тауэра. Вторая и большая часть толпы, уже стоявшая в тени крепостной стены, тоже распалась на две части, пропустила посланца к боковой калитке.
Элизабет, спасая детей от давки, ждала поодаль. Джон-маленький не выпускал руки матери, глядел испуганно и лишь изредка пытался украдкой дотянуться и крутануть колесико на шпорах стоявшего рядом Сексби. Младший мальчик спокойно сидел на руках Мэри Овертон, жевал собственный локон. Обе женщины, принаряженные и возбужденные, тянули вверх головы, пытаясь разглядеть, что происходит у ворот.
Долгое ожидание и собственная многочисленность, по-видимому, настроили людей на слишком торжественный лад, поэтому, когда Лилберн с тяжелой связкой книг в руке наконец появился в калитке и просто шагнул на площадь, они в первую минуту растерялись. Но тут же, словно пытаясь заменить фанфарный и салютно-пушечный гром, подняли такой крик, что Джон-маленький ткнулся в платье Мэри Овертон и заплакал. Элизабет с помощью Сексби взобралась на перекладину коновязи и махала оттуда рукой. С высоты была видна непокрытая голова мужа, его отросшие волосы, улыбающееся лицо. Уайльдман, Овертон, Уолвин, еще несколько друзей окружали его плотным кольцом, помогали продвигаться в толпе. Через головы их тянулись руки, летели цветы. На многих шляпах красовались белые прямоугольники последних памфлетов — «Кнут для палаты лордов», «Похороны закона», «Горестный вопль заключенного». Наконец Лилберн поднял лицо, увидел жену и ринулся к ней, разрывая кольцо своих телохранителей.
Она со счастливым стоном упала в протянутые к ней снизу руки.
Он что-то шептал ей между поцелуями, она кричала: «что? что ты сказал? я не слышу!», но он только показывал рукой на горло и виновато двигал губами.
— Голос… совсем пропал… — с трудом разобрала она. — Камера как ледник.
— Друзья! — закричал Овертон, вскакивая на коновязь. — Нас обманули! Вместо Джона-свободного вернули какого-то Джона-бессловесного. Сейчас я напомню вам, как умел говорить наш Джон. — Он выхватил из внутреннего кармана тонкую книжку и, почти не заглядывая в текст, начал читать на всю площадь: — «О англичане, где ваша свобода? Что стало с вашими вольностями и привилегиями, за которые вы сражались столько лет и пролили столько крови? Опомнитесь же, пока не поздно, чтобы потомки не проклинали вас за низость, бездушие и беспечность. Поднимитесь как один человек против тех, кто хочет обманом похитить ваши вольности и погубить вас». К ответу этих людей! К ответу!
Передние ряды подхватили призыв и начали повторять его хором. Лилберн молча улыбался и кивал головой, не выпуская Элизабет из рук. Сексби посадил Джона-маленького на плечи и двинулся сквозь толпу, остальные потянулись за ним. Связку книг Уайльдман и Овертон несли вдвоем. Кто-то запел куплеты, сочиненные в честь Лилберна в Тауэре:
Вот славный малый — Лилберн Джон,Когда дойдет до дела,То на палату общин онПокрикивает смело.
Еще несколько голосов с разных сторон под одобрительный хохот присоединились к поющему:
Не ставит лордов он ни в грош,На то свои мотивы.Наш Лилберн Джон не признаетВластей прерогативы.Он много раз в тюрьме сиделЗа оскорбленье трона,И косо смотрит Лилберн ДжонНа митру и корону.[35]
Люди высыпали из лавок, глазели из окон, взбирались на тумбы и цепи. Голова процессии уже достигла Бишопсгейта, а хвост тянулся еще где-то около Олдгейтских ворот. Встречные возницы натягивали вожжи, и замершие телеги и фургоны мгновенно покрывались гроздьями зевак. Разогретые солнцем стены, казалось, с трудом удерживали этот поток в своих берегах. И всюду от окна к окну, от переулка к переулку летало, то обгоняя, то нависая над головой, то испуганно, то радостно, то презрительно, то восторженно, то недоуменно, то утвердительно: «Левеллеры… Левеллеры идут… Левеллеры?.. Да, это они… Смотрите — левеллеры».
Потом сидели в доме у Лилбернов, приходили в себя. Женщины накрывали стол для ленча, мужчины обсуждали последние новости. Губернатор Скарборо перешел на сторону короля. Флот принца Карла запер устье Темзы, захватывает торговые корабли. Вчера захвачен корабль стоимостью 20 тысяч фунтов — хватит, чтобы оплатить еще несколько пиратских рейдов. Но самым скверным было то, что напуганный парламент снял запрет, наложенный на сношения с королем, и постановил снова вступить с ним в переговоры.
Лилберн сидел в стороне, слушал краем уха, участия в разговоре не принимал. Эта внезапная потеря голоса словно невидимой завесой отделяла его от остальных. Сознание своей удаленности, непричастности происходящему было непривычным и чуточку щемящим. Он держал на коленях Джона-маленького и время от времени сиплым шепотом откликался на его негромкую, захлебывающуюся болтовню. Там было что-то про щенка, которого принес в подарок мистер Уильям — нет, не тот, что за столом, а другой Уильям, с саблей, — и мама разрешила, а противная Кэтрин грозится выбросить на улицу, если щенок стянет что-нибудь у нее на кухне, и гонит его на двор, но ведь на двор прилетают вороны, это всем известно, они могут заклевать щенка, и пусть отец скажет этой Кэтрин, пусть она знает, он бы лучше саму ее выбросил на улицу. Щенок ползал тут же, пробовал зубы на сапогах и башмаках гостей, но мальчик не обращал на него внимания. Он глядел только на отца, вцепившись обеими руками в пуговицы его куртки, и хотя Лилберн понимал, что для сына он всего лишь очень новая и очень большая игрушка, посланная ненадолго судьбой, ему было приятно, что он оказался поважнее и поинтересней даже щенка. У мальчика были большие требовательные глаза и нежные позвонки, которые, казалось, готовы были поддаваться, как клавиши, поглаживавшей их ладони. Весь вид его и радостно-бестолковое возбуждение, и внезапная привязчивость окрашивали нынешнее возвращение домой каким-то особенно обволакивающим чувством покоя, расслабляющей радостью, теплом.
— …и я не могу назвать это иначе, как предательством!
Возглас взлетел над голосами споривших, повис в воздухе. Лилберн поднял глаза, увидел привставшего с кресла Овертона, замершую Кэтрин, Уайльдмана с разметанными по плечам волосами и уверенной усмешкой на лице. Ему не сразу удалось вернуться к ним из того мира, в который увлек его сын, поймать нить разговора.
— Полноте кричать, Ричард, и бросаться громкими словами, — говорил Уайльдман. — Мы уже не на площади. Политика есть политика, в ней свои правила игры. Врага надо валить в тот момент, когда он слаб и беспомощен, а не тогда, когда это будет выглядеть красиво и благородно. Или вы считаете, что у нас есть враг более опасный, коварный и сильный, чем генерал Кромвель?
— Быть может, в качестве друга он еще более опасен, — вставил Уолвин.
— И именно сейчас, когда почва уходит у него из-под ног, когда в парламенте начали разбирать обвинения, выдвинутые против него, самое время напасть и нам. Падающего подтолкни! С нашей стороны будет безумием и ребячеством, если мы не воспользуемся моментом, не отомстим ему за все — за патнийские дебаты, за разгон солдатских митингов, за расстрел в Уэре.
— Не на этом ли строили свой расчет пресвитерианские заправилы, выпуская сегодня мистера Лилберна из тюрьмы?
— А хоть бы и на этом — что с того? Они надеются, что им удастся загрести жар нашими руками, а потом вернуть нас в те же камеры. Они все еще воображают нас жалкой кучкой радикалов и мечтателей. Если б кто-нибудь из них оказался сегодня на площади и увидел эти тысячи народа, он бы живо прозрел.
— Что у вас на уме, мистер Уайльдман, говорите прямо.
— Если Кромвель будет устранен от командования, его место сможет занять другой человек. Тот, чья популярность среди солдат и сейчас велика, а мы приложим все силы, чтобы она возросла еще больше. Я говорю о полковнике Рейнборо. Имея его во главе Северного корпуса, мы бы могли разговаривать с господами из Вестминстера по-другому. Разве не так?
Он слегка улыбнулся и обвел присутствующих взглядом и тем приглашающим жестом руки, каким цирковые акробаты обводят публику после удачного кульбита. Овертон расстегнул ворот и плюхнулся обратно в кресло. Уолвин выглянул из-за спины Элизабет, расставлявшей стаканы на столе, и сказал:
