Игорь Лощилов - Отчаянный корпус
— Кто принес? — повторил Мухин постыдный вопрос. — Мышь оказалась здесь не случайно.
— В жизни очень часто так случается, — глубокомысленно заметил Лабутя.
— По весне, когда растает снег… — поддержали его раздумья.
Мухин махнул рукой и, схватив пачку листков с контрольной работой, побежал гасить инцидент собственными силами. В дверях он столкнулся с возбужденным Сандимычем. Этот допытываться не стал, сразу набросился с упреками: как могли совершить они такое надругательство?
И снова пришлось удивляться: причина возмущения Сандимыча была непонятной. Разве Фулия не досаждала ему более всех, разве не она явилась причиной злых умышлений, в том числе и сегодняшней контрольной?
— Где же ваше благородство? — восклицал тот. — Сильный всегда оберегает слабого — это закон природы, ему подчиняются даже дикари. Мужчины защищают стариков, детей, женщин. Самым сильным дают в руки оружие и обязывают защищать весь род, племя, народ. Иди, показывай силу, воюй с себе подобными, убивай их, но не поднимай руку на слабого, кто не способен дать сдачи. Зрячий не должен соревноваться со слепым в зоркости — это безнравственно. Здоровые юноши с крепкими нервами не должны пугать крысами тех, кто боится их. Это тоже безнравственно. Боже мой, неужели мы не научили вас такой простой истине?
Ветров не сдержался и бросил реплику:
— А давать примеры из разделов, которые не проходили, нравственно?
— Нет! — тотчас же откликнулся Сандимыч. — К нравственности это никакого отношения не имеет. Я так расхваливал вашу сообразительность, что педагоги решили проверить ее на деле. И вот, вместо того чтобы взять головы в руки и оправдать мои надежды, вы устраиваете недостойную травлю женщины. Как же мне теперь смотреть ей в глаза?
— Вы-то тут при чем? — буркнул кто-то.
— Как это при чем? Лейбниц, великий математик, считал, что всякий нормальный человек, являющийся свидетелем неприличного поступка, должен сам испытывать чувство стыда. Сегодня мне стыдно…
— Разрешите доложить? — поднял руку Седов. — Перемена кончается, нам нужно идти на следующий урок.
— Да, конечно, — вздохнул Сандимыч, — учитесь дальше.
Следующий урок проходил на редкость спокойно. Придавленный случившимся класс размышлял и искал выход из положения. Физик, не привыкший к такой обстановке, начал заикаться и путаться, его оптические приборы забарахлили и перестали отражать свет так, как требовалось. Пока он с ними возился, произошли события, изменившие ход этой истории.
Полковник Киселев решил ознакомиться с устроенной в фойе выставкой работ училищных художников. У Пети Малеева там была представлена серия портретов под общим названием «Друзья мои, товарищи». Написаны они были отлично, ребята получились прямо-таки как живые, а вот Киселеву не понравились. В них, сказал он, не хватает строгости, приличествующей военному человеку. Особенное неприятие вызвал Петин автопортрет. Киселев долго рассматривал его, а потом обратился к сопровождавшему офицеру:
— Помните, о чем говорит статья 9 Положения о суворовских училищах?
Тот застенчиво улыбнулся и развел руками.
— «Появляясь в общественном месте, суворовец должен быть всегда одет по форме, соблюдать чистоту и аккуратность, не допускать небрежности в одежде…» А что видим мы? Растрепанные волосы, признаки небритости, смятый погон, нагрудные знаки размещены не на месте. Но что самое возмутительное — мундир застегнут на левую сторону! Это, скажу прямо, не по-мужски. И такой образчик выставляется на всеобщее обозрение.
— Виноваты, недоглядели, — повинился сопровождающий, — сейчас снимем.
Полковник мягко уточнил:
— Ну, зачем же так резко — снимем… Никто не против, чтобы дети занимались рисованием, просто их следует направлять должным образом.
— Направим…
На перемене Петя был вызван в канцелярию роты. Пробыл он там недолго и вскоре появился со своим автопортретом. Вышедший вслед за ним Мухин закрыл дверь канцелярии на ключ, подергал ее, убеждаясь в прочности запора, и поспешил по своим делам. Ребята окружили Петю — в чем дело? Тот недоуменно пожимал плечами, потом показал на картину:
— Приказано причесаться, побриться, а мундир перекроить.
Голубев хрустнул сухарем и похвалился только что вынесенным с урока:
— Неполное внутреннее отражение. Ты же перед зеркалом себя малевал, а оно у нас мутное…
Петя оставался невозмутимым. Лабутя попытался вывести его из состояния прострации:
— Ну, что же ты застыл, образ? Иди, лакируй действительность.
Петя никак не отреагировал, потом вроде бы совсем ни к чему выдавил:
— Там это, наша контрольная…
— Ну, конечно, там, где же ей еще быть, если Мухин забрал листки с собой? Выходит, вместо того чтобы слушать, как исправить шедевр, он пялился на эту несчастную контрольную. И где только соображение у этого Рафаэля?
— Вот, — сказал Петя, — вот… — и вытащил листки из-за холста.
Ребята так и ахнули. Зачем он это сделал? Куда теперь их девать и как вернуть обратно? Будь на его месте кто-нибудь другой, он попытался бы хоть как-нибудь объяснить свой поступок. Сказал бы, на худой конец, что все вышло непроизвольно, и для всех, знакомых с Петиными привычками, это звучало бы вполне правдоподобно, но Петя молчал и задумчиво трогал несколько волосков на своем вечно небритом подбородке. Создавалось впечатление, что он совершил самое нужное дело и теперь ждет его достойного развития.
Ну, задача… И все-таки, как распорядиться неожиданным сюрпризом? Ведь сорок пять минут не дали почти никакого результата, и нет гарантии, что поможет дополнительное время. Впереди один урок, потом обед, потом мертвый час… Дежурный офицер появится только к подъему, значит, не раньше, чем через два часа. Ах, если бы эти часы смогли что-нибудь прибавить к мозгам! И тут снова возник Алишер. Нужно, сказал он, сделать еще одну попытку. Пусть все отправляются на урок, а мы, несколько человек, запремся в классе и начнем мозговую атаку. Будем сидеть до посинения, на обед не пойдем, пусть только принесут что-либо на перекус и снабдят куревом. Да еще пусть достанут учебник по высшей математике, настоящий, вузовский. Если Сандимыч надеялся, значит, задача в принципе решаема. Условия, разумеется, были приняты и команду сообразительных препроводили в одно из свободных помещений.
По счастью, последний урок в этот день был отдан спортивным играм, и отсутствующих удалось легко скрыть. Незадолго до окончания уроков, когда ребята, наскоро порезвившись, снова собрались в классе, от математиков прибыл гонец с первыми решениями. Трудно сказать, что стимулировало их сообразительность: ответственность, свобода, угроза остаться без обеда или все вместе. Дела решили не откладывать, и Седов стал раздавать листки с контрольной. Невостребованным остался лишь один.
— Ильин, тебе нужно особое приглашение? — сердито крикнул Седов.
— Я не буду брать листок, — тихо ответил Ильин.
— Что? — не понял Седов. — Ладно, кончай дурить, время не ждет.
— Я не буду брать листок, — повторил тот.
— Почему же?
— Не буду, и все.
— Ему списывать совесть не позволяет, — предположил кто-то.
— Так ведь пару влепят, — привел Седов аргумент, который для записного отличника должен быть особенно убедительным.
— Что заслужил, то и получу.
Его принялись убеждать, всяк на свой манер: негоже выпячиваться и идти против всех, что речь сейчас идет не об оценках, а о защите Сандимыча и его дела, что упражняться в твердости своих принципов можно в другой раз, когда вопрос не коснется общих интересов, что, наконец, получение им единственным двойки вызовет подозрение и сведет все их усилия на нет. Тщетно! Ильин твердо стоял на своем: чужими решениями он пользоваться не станет.
Пока спорили, пришел новый гонец с решенными примерами. Если так дело пойдет и дальше, они все получат отличные оценки, ну дела!
Тогда договорились, что жадничать не следует и полностью никому всю контрольную не выполнять, оставить по одному-два примера нерешенными, дабы не вызывать подозрений. Попробовали снова убедить Ильина, но тот уже спорить не стал, просто вышел из класса.
Теперь ему досталось по полной мере. Были обвинения в возможном предательстве, фискальстве, желании выслужиться, чтобы получить хорошее назначение, в пренебрежении интересами коллектива. Бойкот! Суровый общественный приговор так и витал в воздухе. В отсутствие друзей — Ветрова и Алишера, за него и вступиться-то было некому — бойкот!
Уже при следовании на обед в колонне по два для Ильина не нашлось напарника, за столом он лишился привычных соседей, вокруг создавалось и ширилось кольцо отчуждения. Сергей сразу ощутил его и замкнулся сам. Все изменилось в считаные минуты, стало неестественным, ибо каждый на свой лад пытался продемонстрировать, что недавний товарищ превратился в изгоя. Ветров тоже тогда сплоховал: разрываясь между законами дружбы и общественным приговором, он не нашел ничего лучшего, как всячески избегать встречи, и это удавалось делать целых два дня. За уловку ему потом долго было стыдно перед собой.
