Леонтий Раковский - Кутузов

Среди знакомых бухарестских дам, "понимающих кое-что в светском обращении", как писал о них любимой дочери Елизавете Михаил Илларионович, его очень забавляла своей детской непосредственностью четырнадцатилетняя жена валашского боярина Гуниани, жившего по соседству.

Когда генерал Александр Федорович Ланжерон приходил к Кутузову посидеть вечером и встречал у него эту чету, он щурил глаза и иронически раздувал свои французские ноздри.

Михаил Илларионович все видел. И не без основания думал, что Александр Федорович, по-бабьи любивший сплетни и пересуды, завтра же станет рассказывать по всему штабу разные небылицы о шестидесятишестилетнем командующем.

Кутузова это ничуть не тревожило. Он продолжал вести знакомство с теми, с кем ему было приятно встречаться.

Очень часто такие беседы за чайным столом вдруг прерывались приехавшим из Константинополя или Шумлы лазутчиком, который привозил Кутузову последние новости о враге.

Разведка у Кутузова была поставлена прекрасно. Он своевременно знал, что делается в Турции вообще и в армии его друга, великого визиря, в частности. Кутузов знал, что у Ахмеда уже не менее восьмидесяти тысяч человек, но что в Константинополе тяготятся войной.

У Кутузова сил было мало. Оставалось только ждать какой-нибудь оплошности со стороны турок. Надо заставить великого визиря выйти из Шумлы. В поле Кутузов твердо надеялся разбить турецкую армию.

Кутузов хотел, чтобы турки продолжали думать по-прежнему, что русские боятся атаковать и будут только обороняться.

Он велел срыть крепости Никополь и Силистрию и перевез все орудия и припасы на левый берег Дуная.

На правом берегу оставался один Рущук. Рущук был приманкой. Как червяк, на который должен клюнуть "достум"[30] Ахмед.

Пока турецкий уполномоченный развлекался в Бухаресте, а великий визирь деятельно собирал со всех концов — из Константинополя, Мореи, Македонии, Салоник, Адрианополя, Анатолии — войска, Кутузов продолжал терпеливо ждать действий своего друга Ахмед-паши. Визирь со дня на день должен был пойти в наступление: силы его росли и росла уверенность в победе. Лазутчики передавали, что турецкие военачальники так и говорят: "Покуда не двинемся сами, проку не будет. У высокой Порты, подобно золотым, серебряным, медным рудникам, — бездна людей. У высокой Порты звезда высока, мужи храбры, сабли остры. Мы в три месяца сходим за Дунай и вернемся с победой и добычей!"

К концу мая Кутузов знал, что в составе армии великого визиря уже находятся войска Вели-паши, Мухтар-паши, Бошняк-аги, Асан-Яура, корпус янычар и лучшая анатолийская конница Чабан-оглы. Армия визиря насчитывала шестьдесят тысяч человек при семидесяти восьми орудиях. Да в Софии сосредоточивался двадцатипятитысячный корпус Измаил-бея, сераскира македонского.

По всей видимости, визирь намеревался действовать в двух пунктах — Рущуке и Видине, но где будет произведен главный удар, а где только отвлекающий — еще было неясно.

В первых числах июня положение окончательно прояснилось: Ахмед-паша решил ударить на Рущук — он наконец выступил с армией из Шумлы к Разграду. От Разграда до Рущука — рукой подать: какие-либо полсотни верст. Затем, не встречая сопротивления русских, Ахмед-паша двинулся дальше и стал лагерем у деревни Писанцы, уже всего в двадцати верстах от Рущука.

Следуя правилам турецкой тактики, Ахмед не делал ни одного шага не окапываясь. Турки сгоняли из деревень болгар и заставляли их рыть полуторасаженные траншеи.

Визирь укрепил Разград и все возвышенности между ним и Писанцами.

Кутузов подвинул корпус Ланжерона к Дунаю и 5 июня выехал сам к Журже, которая была расположена против самого Рущука на левом берегу реки.

Ни облачка, ни ветерка. Все застыло, все замерло в томительном зное июньского полудня. От духоты нет спасения…

Михаил Илларионович в туфлях и без кафтана, с широко распахнутым воротом сорочки сидел у дома в тени деревьев. Рядом на скамейке лежали карта и зрительная труба, а с другой стороны стояли кружка и глиняный кувшин с холодным грушевым взваром.

Михаил Илларионович вытирал лицо платком, обмахивался им, изредка пил из кувшинчика, но все не помогало: как в бане!

— Вот если бы разряженные, кокетливые бухарестские куконы узрели бы русского командующего в этаком виде, — улыбнулся он.

После спокойной оседлой жизни — снова привычный с юных лет бивак: Кутузов две недели как приехал из Бухареста в Журжу.

— Запахло порохом — надо поближе к войскам!

Михаил Илларионович глянул на реку. В версте от города простирался широкий Дунай. За ним, на противоположном крутом берегу, пестрел Рущук. Домики, минареты, сады, виноградники, рощицы. Рущук — в ложбине, а вокруг него — холмы, обрывы, овраги, скаты.

Михаил Илларионович смотрел на блестевшую под солнцем полосу Дуная и с вожделением думал: "Искупаться бы!.."

И так ярко вспомнилось, как много лет назад, в первую турецкую, он купался в Дунае.

Из дома слышались голоса: полковник Резвой говорил о чем-то с капитаном Кайсаровым.

Михаил Илларионович взял со скамейки карту, развернул ее на своих тучных коленях и — в который раз — стал прикидывать в уме: "Займем позицию впереди Рущука, вот здесь, где открытая возвышенность. Признаться, позиция у нас незавидная. Эти сады и виноградники, справа, хорошо укроют наступающих янычар. А слева равнина, как дыра в боку: по ней удобно обойти наш фланг — и в тыл… Но выхода нет: иной позиции по дороге в Разград не придумать. Придется драться здесь. У визиря шестьдесят, а у меня пятнадцать тысяч солдат. И сзади — река. Нет, сзади сперва Рущук, а потом река. Пусть себе будем стоять спиною к Дунаю, пусть мой дружок Ахмед-паша и его французские советчики тешатся! На правом фланге поставлю Эссена, налевом — этого галльского петуха Ланжерона. Сам — в центре. Сто четырнадцать пушек генерала Новака. На них надежда. У турок главное — кавалерия. Они налетят со всех сторон, как саранча, а мы — картечью… Их артиллерия — пустяки. Сколько французы ни обучают топчи[31], но пушки — не турецкое дело. Это не шашка и не ятаган. Топчи палят в белый свет, как в копейку…"

Кутузов положил карту на скамейку.

Из-за дома донесся чистый тенорок кутузовского денщика Ничипора. Михаил Илларионович привез его из Горошек, он любил украинцев. Ничипор пел:

Як приiхав мiй миленький у ночi, у ночi,А я лежу с прудивусом на печi, на печi,Цур тобi, прудивусе,Якi в тебе рудi вуса.Сама собi дивуюся:С прудивусом цiлуюся.

"Вот поет, а сам — первейший "прудывус": перемигивается с хозяйкой болгаркой… Дородная женщина!" — подумал Кутузов.

Он потянулся к кружке и кувшину.

В это время где-то за садом и домом дробно зацокали копыта. Потом послышались чьи-то быстрые шаги, голоса в доме — Кутайсова, Резвого и еще кого-то.

Михаил Илларионович чуть поворотил голову — совсем оборачиваться не хотелось. "Верно, с аванпостов. Опять захватили "языка".

Кавалеристы Воинова каждый день брали в плен по нескольку турок. В последний раз они захватили известного любимца визиря, Дервиш-агу. Из дома в сад вышел полковник Резвой:

— Михаил Илларионович, гонец от генерала Воинова.

— Что нового?

— Авангард визиря уже в деревне Кадыкиой. Две тысячи сабель.

— Так, так. Значит, турки уже закончили свои окопчики?

— Видимо.

Кутузов невольно взял в руки зрительную трубу, словно сквозь нее можно было увидеть Кадыкиой.

— Стало быть, визирь в скольких же верстах от Рущука?

— В восемнадцати.

— Пора на тот берег! — поднялся Михаил Илларионович. — Приказ Александру Федоровичу: переправляться немедля. Стать скрытно от турок на равнине, слева от Рущука, где сохранились прошлогодние траншеи. Ланжерон знает, я предупреждал его. А мы по холодку — следом за ним, в Рущук!

В сем бою, несмотря на чрезвычайное неравенство, кавалерия наша не упустила ни шагу.

К ночи корпус Ланжерона был уже на правом берегу Дуная. Переправа прошла благополучно: ни один турецкий кирджали не видал, как русские располагались в старых траншеях на низине. Кутузов хотел устроить своему другу Ахмед-паше маленький сюрприз.

Эту ночь Михаил Илларионович спал на поле перед Рущуком в палатке. Войска стояли в четырех верстах от крепости. В первые две линии Кутузов поставил пехотные каре, а в третью — всю кавалерию.

Чтобы турки не смогли прорваться между армией и Рущуком, Кутузов оставил для прикрытия восемь батальонов пехоты.

Командующий расположился в центре. Его палатка стояла среди милых кутузовскому сердцу егерей 29-го полка.

Днем была нестерпимая жара, а к ночи стало холодно. На холодке, на свежем воздухе спать было чудесно. Ничипор укрыл своего барина поверх одеяла шинелью, и Михаил Илларионович уснул быстрее обычного. Его сладкий сон прервали выстрелы, крики "алла" и какой-то шум, доносившийся со стороны аванпостов.